Александр Меньшиков

Стихи

July 2, 2004
* * *

"На первом месте в Икебана,
разумеется, душа, а не руки".

Софу Тэсигахара


Терпеть не могу вещи (по преимуществу - свитера),
которые покрываются катышками,
но заниматься их удалением мне почему-то нравится -
наверное, меня это успокаивает,
вносит гармонию в мои отношения с тем,
что я на себя надеваю.

Нравится совершать подобные действия -
незамысловатые,
не требующие каких-то особых усилий,
специальных навыков,
но потребляющие усидчивость и терпение.
Тратить их совсем не жалко,
потому что это дисциплинирует тело
и упорядочивает мысли.

Заниматься этим может каждый,
но не каждый извлечёт из этого пользу.

2002





О том, что происходит,
трудно сказать,
придумать - и то легче,
но необходимо начать,
более того - неизбежно.

Вот тёплый офис
в котором я
и
тёплый пиджак на мне.
Жарко -
открываю окно
и
думаю о тебе.

(Думать о тебе вошло в привычку,
которая мешает работать,
хотя
пусть мешает и дальше).

Открыл окно,
огляделся вокруг - ничего
нового,
всё на месте своём:
какое-то дерево, кажется, клён,
стоянка, мясной павильон,
чуть дальше - коричневый дом,
за которым гостиница,
левее - костёл,
правее - спортшкола и стадион.

Пожалуй, закономерно,
что вместо этого
хотелось бы видеть поле
и солнце,
садящееся за горизонт.

2003





Мы шли по колено в мокрой траве:
мои джинсы стали тяжёлыми
и хлюпали
твои кроссовки.
Мы изрядно промокли.
Потом
вышли к реке.

Ты достала свой старенький "Кодак"
и сняла меня - нелепая поза -
сидящего на корточках на берегу,
в куртке, правый рукав которой закатан по локоть,
рука по запястье в воде, как будто вмёрзла.
Вообще казалось -
вдруг наступил январь,
вдруг Largo вместо Adagio-Presto:
под тоненькой коркой воды
трава лежала не шелохнувшись,
падала температура,
на северное
менял направление ветер,
и полевые цветы стояли,
как икебаны школы согецу;
ты их срывала:
с треском ломались полые стебли,
и от соприкосновений с руками
звенели листья.

Мы шли по грунтовке, молчали. Палило солнце:
мои джинсы почти просохли
и перестали
хлюпать твои кроссовки.
Музыка возвращалась
с одиннадцатого трека
на пятый.

2003





Гайзинькалнс - не французские Альпы,
но и горные лыжи - не беговые:
так летел,
что потом еле собрали.

Вспоминаю сейчас,
как вцепился в ручку подъёмника
и стал подниматься наверх,
как дул ветер
и ели
своими тенями,
как будто пальцами,
крутили
у моего виска,
как ты осталась внизу,
и мне показалось,
что так и было всегда:
чёрное небо,
пьянящая высота
и "я", плывущее в невесомости,
потому, как тело -
вечная мерзлота.

Видземская возвышенность - не борт космического корабля,
и на лыжах с горы - не то же, что без скафандра в открытый космос:
собрали,
что неплохо для новичка.

2003





Защитная дамба.
Протяжённость - 6 километров.
Год сдачи объекта - 1841.
Кто и когда на ней высаживал деревья -
сказать затрудняюсь,
но старожилы, должно быть, ответят.
Важно другое -
в детстве я плакал немного,
но помню точно,
как и почему это делал, когда мне было 5 лет:
под музыку Пахмутовой
олимпийский Мишка улетает,
покидает пределы цветного телевизора "Горизонт",
потом комнаты,
взмывает над нашей пятиэтажкой
и исчезает в верхних слоях атмосферы,
оставляя меня наедине с нежностью моего сердца,
которую может заглушить только глоток
солёной от слёз "Фанты".
В общем, это был август 1980-ого,
мне было всего 5 лет,
а стволы тополей, высаженных вдоль дамбы,
уже тогда были огромными и стройными,
как дорические колонны.
Именно так я их и воспринимал -
как архитектурное достояние города,
не меньше.
И когда в 2002-ом их пилили -
нежность вновь наполнила моё сердце.
Хотелось плакать,
вспоминая то,
что мне оставалось:
Дубровинский парк, развалюха-крепость,
железнодорожный мост через Даугаву,
десятником на стройке которого был мой прадед,
эклектика нескольких старых зданий,
львы при входе в музей,
удручающий бело-сиреневый Борисо-Глебский,
выходящая из комы кирха имени Лютера,
несколько храмов других конфессий
и телевизионная вышка.

Хотелось улыбнуться
человеку в строительной каске,
хотелось подбодрить
и даже помочь -
он устал, было жарко, пот разъедал застиранную рубашку.
Был перекур,
и человеку было как-то неловко
за то, что бензопила молчала.
Хотелось улыбнуться,
и поэтому я не плакал.

2003





"Падают башни
Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
Фантом".

Т. С. Элиот


Поездка в столицу начинается, как и любая поездка,
с дороги.
Пытаюсь заснуть на заднем сиденье трясущегося микроавтобуса,
но тщетно.
Место, выделенное для сидения, ограничено и
(открываю Америку)
совершенно непригодно для сна,
ввиду чего
приходится резюмировать - здесь и сейчас таковой невозможен.
Медленно
входишь в особое состояние, находясь в котором
сначала
теряешь способность ориентироваться во времени,
а затем
просто физически ощущаешь -
оно
удлиняется, как рыболовная нить, процентов на 20, потом - разрыв.
То есть,
проваливаешься в безвременье. Подошло бы расхожее выражение: "уже не жив,
но
ещё не умер".
Собственно,
в этот момент заканчивается поездка. Начинается
путешествие.

Скука уходит, появляется интерес
к вещам,
казалось бы, самым обыденным:
смешанный лес,
тропинка, убегающая в его дебри, обогнавший нас "Мерседес",
покосившийся
светофор, шлагбаум, переезд.
Всё вокруг
как будто долго писало нудную прозу
и
вдруг выдаёт стихи. С наслаждением их читаю,
пока
не въезжаем в город, он же - пункт назначения:
Рига.
Первое существенное отличие от провинции - рекламные щиты вдоль трассы,
на них
последние модели машин, стиралок и телефонов.
Мелькают
красивые лица фотомоделей, прошедшие строгий отбор.
Ничего не поделаешь -
переключаюсь на чтение слоганов.
Потом
на мысли о том, что купить рекламируемые товары как-то не хочется.
Наверное,
потому что смотрел "Американского психопата" и "Бойцовский клуб".
Второе отличие -
люди куда-то спешат, часто - бегут.
Те,
кто в машинах - сигналят. Людей и машин очень много. И если не знать,
то кажется,
что машин даже больше. Ерунда: минут через 10 уже привыкаешь.
Факт
довольно известный: чем больше город, тем чаще бьётся его сердце.
Опять
возникает "не хочется". По мере возможности дышу глубже,
пытаясь
пульс сохранять свой. Город не замечает. Город меня впускает
в себя.
Этот город ещё не знает, что значит "Троянский конь".

В торговом центре, как в Эрмитаже,
где
каждый себе и посетитель, и экскурсовод, и , конечно,
ценитель.
Какая разница, что не искусства?
Никакой
абсолютно. Даже лучше - можно хоть что-то купить, снять стресс.
В кафе
можно присесть, отдохнуть, заказать суши
и,
уплетая сырого тунца, смотреть на прекрасную продавщицу,
разглядывать
её бюст, который сто крат лучше скульптурного изображения
давно
истлевшего человека.
Ещё
одно сходство с музеем - руками не трогать.

Рядом с гостиницей стеклянная пирамида,
ещё две
у Дома Конгрессов. Что-то подобное я видел у Лувра.
По-моему,
этот город не похож на тот совершенно,
но
эстеты окрестили его "маленький Париж".
Потому
подобные пирамиды и строят.
Осталось
разве что Закюсалу переименовать в остров Ситэ.
В общем,
жаль, если я ошибаюсь, и столица не имеет собственного лица.

Пятница, вечер. Кто-то спрашивает лишний билетик.
Шутим,
что можно продать, а на вырученные купить CD и хороший виски.
Количество
выпивающих в баре зашкаливает за 200, все столики заняты.
Становимся
в очередь, покупаем по 100 "Кампари", подсаживаемся к каким-то интеллектуалам.
К ним же
подсаживается журналистка, похоже, знакомая. По виду - немного за 30.
Так
мы и сидим впятером, выпиваем. И каждый, должно быть, думает
о своём.
Журналистка что-то болтает, но слушать её неинтересно.
Мужчины
явно скучают. Мы с другом встаём, оглядываемся, удаляемся.
Занимаем
свои места в зале. Чудаковатый конферансье запинается, говоря по-латышски.
Кажется,
что на сцене человек совершенно случайный.
Понимаешь -
это не так, когда он переходит на русский.
Торжественно,
без запинки перечисляет спонсоров.
Наконец,
объявляет выход маэстро.

Можно описывать звучание музыкального инструмента, сравнивать с чем-то,
но
как ни старайся - словом звуки, извлекаемые из дудука, не повторить.
Бесполезно.
Я отступаю. Слова наступают, усматривая свою задачу в другом.
Странно,
что в моём безвременьи существует ритм,
о чём
сообщает музыка. Что-то не так. Явное противоречие.
Язык
это проговаривает. А тот, кто будет читать, надеюсь, осмыслит.

Представьте себе пустыню. Не важно какую. Можно и Аравийскую,
но лучше
ту, которой нет на физической карте мира.
Просто
пустыню, которая может присниться.
Это
лекго: почти как море, только вместо воды - песок.
Жара.
Горячий ветер гонит колючки. Оранжевое солнце садится за горизонт.
Вы -
мужчина. На вас серый полушерстяной балахон. На голове накидка.
Балахон -
диш-даша. Головная накидка - гутра. Но это, пожалуй, тоже
не важно.
Вы мерно покачиваетесь,
сидя
верхом на верблюде. Вас клонит в сон, но заснуть невозможно.
Медленно
капельки пота сбегают вдоль позвоночника вниз.
В районе
копчика собирается влага, но в час не больше, чем чайная ложка.
Бёдра
напряжены. Непроизвольно сокращаются мышцы ягодиц.
От чего
нестерпимо приятно. И если закрыть глаза, это отдалённо напоминает,
то,
как двигалась ваша плоть в упругом молодом теле той женщины,
имени
которой уже не забыть, но лица не вспомнить.
В таком
состоянии возбуждение не нарастает и не уходит.
Вы
делаете глубокий вдох. Потом выдох, раздувающий щёки.
Воздух,
доведённый до точки плавления, обжигает нёбо. Потом язык.
Дыхание
замедляется. Нехотя вы покидаете тело, которое увозит верблюд.
Теперь
вы не больше, чем звук, непрерывный
и
монотоннный, простирающийся во все стороны
над
песком, бескрайним и раскалённым.

Заснуть на концерте - для меня не ново.
Помню
себя второклассником, заснувшим на "Моцарте и Сальери" в Кремлёвском Дворце
съездов.
Успел только прошептать маме, кто из них кто. Потом - отрубился.
Проснулся
вместе с аплодисментами. Кто-то кричал: "Браво!".
Так
продолжалось недолго, потому как все ломанулись в буфет.
И вот,
теперь этот опыт неожиданно повторился. Проспал ровно десять минут.
Открыл
глаза, огляделся по сторонам и, пока соображал, где я, Гаспарян удалился.
Закончилось
первое отделение. Во втором выступали "Ilgi". Третье проспать было невозможно.

Огромный экран. В память врезаются два слова на нём:
"UNIVERSAL PICTURES".
Закадровый голос говорит по-английски. Появляется ещё одно слово:
"GLADIATOR".
Одновременно с его появлением Гаспарян выдыхает содержимое своих лёгких - начинается музыка.
Перефразирую
Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога. Потом зазвучал дудук."

Небритый, израненный, как Рассел Кроу, шатаясь, выхожу из зала.
Концерт
окончен. Вокруг - колосья пшеницы. И тело, в которое я медленно возвращаюсь.

Пальто на подкладке, но холодно жутко. Мы куда-то бредём,
ищем
какую-то улицу, какого-то друга, точнее - его "Рено".
Находим.
Садимся. Греемся. Обдув нагнетает тепло.
Едем.
Паркуемся. Ищем, где подороже выпить. Находим и выпиваем.
Затем
перемещаемся в "Полковнику никто не пишет".
Занимаем
место у барной стойки, к которой пробиться довольно сложно.
Выпив,
пытаемся танцевать, но это совсем невозможно.
Становится
душно. Я предчувствовал этот момент -
данайцы
вспарывают мою оболочку, выходят наружу и рубят сплеча толпу.
Им
нравится воевать. Им нравится это делать под старый недобрый хит
"The Cure".
Мы уходим, переступая через людей. Некоторые ещё живы, но в основном -
трупы.
Садимся в такси, которое нас увозит
прочь.
Смотрю в боковое стекло на пылающий Старый город.
Такси
ускоряется. И последнее, что я вижу, - падающий "Пулверторнис".

2003

Назад