Мария Ценнстрём

Мое место всегда было в полумраке

October 8, 2004
* * *

Я узнаю себя в некоторых лицах. Это лица людей, которых я не уважаю. Слабых людей, фальшивых, боящихся людей. Недостойных, изолгавшихся, бесхарактерных людей. Голодных, вороватых, таких как я! Еще я узнаю себя в животных. Меня всегда тянуло к животным. Собакам, кошкам.

Я ненавидела этого пса. Черного, блестящего, агрессивного. Обгладывая кость, он становился бешеным. Он был развратным. Я его ненавидела за развратность. По вечерам он спал под журнальным столом. Видел развратные сны. Один раз я видела, как его член задергался во сне, и у него произошла эякуляция. Только я видела это. Только я знала его таким, каким он был. Я ненавидела его.

Он выбрал меня. Этот деятельный пес сделал меня своей подругой. Меня это не удивило. По ночам он спал в моей постели. Теплый и тяжелый, он приваливался, устраиваясь, к моей ноге после упорных попыток забраться ко мне под одеяло. Когда я пыталась вытеснить его из постели, он рычал, был готов вцепиться в меня. Мне оставалось как следует подтыкать под себя одеяло, чтобы он не мог прорыть путь своим сильным носом. Да, голова была тем единственным, что было красивого у этой коротконогой бестии, у него была благородная голова с крупным чувствительным носом. Этим носом он хотел…

Вы знаете, что такое мое тело… Не подобрать слов, чтобы выразить это.

Я разыскала одного карлика. Он блондин, ему еще нет тридцати. На фоне снега я его вижу издалека у пивного ларька на углу, где мы назначили встречу. Он одет как другие мужчины у железного ларька. Коричневое пальто, меховая шапка, некрасивые ботинки с разводами соли. Между пальцами, кроме тяжелой кружки пива, зажата папироска. Лицо спортсмена, с мелкими, желтыми от никотина зубами; он светло улыбается, пожимая мне руку.

В моей комнате пересказываю ему прочитанную мною сцену, сейчас она звучит фальшиво, старомодно: молодая, горбатая девушка приходит в отчаянье, когда во время циркового представления карлик кидает ей розу. Но Виктор внимательно слушает. «Я думаю, я понял», - говорит он неожиданно, когда я закончила рассказ. Делает осторожное предположение: «Я объясняю это тем, что он влюбился. Это самое вероятное». Его чистота и самоуверенность меня ошарашивают. «Давай я позвоню этой девушке», – говорит он с жаром…

Мое место всегда было в полумраке, в тени.

Мне дал приют один незнакомый облысевший фермер-свиновод. Я помогала ему в его трех свинарниках. В ярко освещенных огромных свинарниках я была со свиньями одна. Свиньям все равно, как ты выглядишь, они поднимают голову, когда проходишь мимо, и снова ее опускают. В одном из свинарников был молодой хряк, который каждое утро беспрепятственно по нему бегал. Он перепрыгивал через ограду загона и бегал по проходам свинарника, слишком шустро, чтобы его можно было без труда поймать. Он бредил побегом, иногда ему удавалось перехитрить меня и выскочить во двор, когда я по утрам входила в свинарник. На небольшом лугу на задворках я часами ловила его. Он никогда не был на свободе, но, как маленький лев, мужественно продирался сквозь траву, которая была выше его.

Однажды он исчез на весь день. На закате я вдруг увидела его щуплую спину в темной, заросшей травой ложбинке. Я обхватила руками его маленький хребет, он не вырывался, окоченелый и уставший, он только присел во влажной траве.

Во мне столько презренья! Никто не судит быстрей меня.

Я видела одну темноволосую женщину на теплоходе. Пожилой мужчина купил ее услуги на время всей поездки. Они часто сидели в баре. Она была строго одета, старалась выглядеть естественно, как будто они были пара, как будто она была женщиной с чувством собственного достоинства. Но я узнала себя в ее маске, в неподвижности, в ее исчезнувшем лице.

Я чувствовала себя такой свободной. Как будто я всех перехитрила. Думала, что вступила на нехоженую тропу, у меня как будто выросли крылья, когда я сидела в такси. Дала название гостиницы молодому шоферу – моему ровеснику. Я вытянула ноги, обутые в высокие блестящие сапоги, и думала, какое уважение он должен был ко мне испытывать! Мне казалось, что портье, открывавший мне дверь гостиницы и выпускавший меня прошлой ночью, уже на рассвете, посмотрел мне вслед с восхищением, почти с трепетом. Я ощущала гордость! Я это сделала! Использовала то, что мне было дано, предложено, – всего лишь один маленький шаг. Бар в гостинице был маленьким и уютным. Пианист пел только для старого датчанина и меня…

Я состояла в мучительном союзе со Светловым, вторым карликом, желчным типом с обостренным чувством собственного достоинства, как и у меня. Мы стояли и разговаривали в подвале у мастера, Светлов принял меня за красивую девушку с нормальным чувством собственного достоинства, которая пленилась его умом. У меня в тот год была временная уверенность в своей внешности, я одевалась с тщательностью, даже в целомудренно-белое с головы до ног. Мы сидели на корточках, мне казалось, разговаривать с карликом так вежливей всего.

«Я был женат», - сказал он. «Моя жена была балерина». Он окинул комнату скучающим взглядом. «Ну, сама понимаешь, ноги от шеи росли. У нас родился сын, совершенно нормальный».



Вообще я вор. В малом, конечно, я краду только мелочь. Помоложе отваживалась на большее, испытывала судьбу, теперь предпочитаю забытые вещи. Всегда приношу их домой, почти неважно, что это, какое-то время чувствую себя разбогатевшей: верчу предмет в руках, пытаюсь найти ему применение, думаю, моя жизнь изменится, я стану похожа на дорогую женщину, женщину, купающуюся в вещах, будто бы осыпаемую вещами со всех сторон и одновременно не думающую о них, ибо она сама ­– самая дорогая, самая драгоценная…

Я подражаю этим женщинам, пытаюсь понять, в чем их тайна. Монсеррат с ее большими кольцами в ушах… Что мне мешает купить такие же?

Я скажу, что мне мешает, мне мешает моя чудовищная, постыдная скупость! Я не люблю платить, никогда не хочу платить, платить для меня почти невыносимо! Если бы я только могла все получить в дар…

Когда я, наконец, решаюсь потратить часть ничтожной суммы, которой располагаю, в фешенебельном магазине гостиницы «Интернациональ», я долго к этому готовлюсь. Хожу как в жару, в течение нескольких дней не могу думать о другом. Сначала долгая, утомительная поездка на метро и троллейбусе, потом открытая дорога вдоль Москва-реки. Набережную до «Интернационаля» не строили, чтобы по ней идти пешком. Вольво и Мерседесы, сменяя друг друга, проносятся совсем рядом со мной, обдавая мои колготки брызгами грязи. Наконец, я подхожу к длинному, в виде спирали, подъезду для машин и, еще не доходя до дверей, принимаю спокойное выражение лица. Это не помогает – мне все равно приходится сдать свой паспорт охраннику и стоя ждать пропуска. Фойе гостиницы ошеломляет меня: нагретый воздух, сухой пол! По моим сапогам с пятнами от соли и снега заметно, что я шла по слякотной длинной дороге до гостиницы пешком, от этого я становлюсь еще более ранимой и требовательной.

Продавщица маленькая и полная. Лицо светится от тайного смеха. Как будто мы обе притворяемся: я притворяюсь дорогой женщиной, а она, что относится ко мне с уважением. Я долго стою и выбираю из ассортимента серебряных колец, подношу то одно, то другое кольцо к зеркалу, спрашиваю у нее совета, но все равно ему не следую, никак не могу выбрать. В конце концов, не выдерживаю, хотя в магазине больше нет покупателей, поспешно плачу и выскакиваю наружу. Через несколько месяцев, после ежедневной носки колец, одно из них ломается. Я нетерпеливый человек, часто неуклюжий. Остро ощущаемая потеря снова приводит меня в гостиницу, где продавщица, сделав замечание, дает мне новые кольца.

Спустя десять месяцев я вновь оказываюсь в «Интернационале» и требую новых колец взамен старых. Я пользуюсь случаем и прошу дать мне пару колец на размер больше, покидаю магазин с кольцами в сумочке и колотящимся сердцем.

Я теряю одно из колец, и всего лишь через четыре дня я опять в магазине с жалобой на то, что кольца, должно быть, были с браком. Сегодня мне не везет: в магазине нет покупателей, а за прилавком стоят, собравшись, все три продавщицы. Одна из них та, которая с таким пониманием всего лишь несколько дней назад, почти подмигнув, поменяла мне кольца. Думаете, я разворачиваюсь и плюю на ту десятку, которую заплатила за кольца больше года назад? Нет, деньги были заплачены!

Начинаются унижение, подозрения, махинации и наглые намеки. Первая продавщица напоминает мне о моем вторичном посещении, бывшем уже год назад. Я борюсь за бесплатные новые кольца, стараюсь улыбаться, нельзя, чтобы было заметно, что я думаю о деньгах! В конце концов, мне дают маленький пакетик с новыми кольцами, я иду к двери, красная от стыда…

Перед рассказом о Паулиине я все-таки чувствую, что мужество меня покидает.

Да, я чувствую возбуждение, когда слышу о несчастье других! Черное, ледяное возбуждение. Как будто я приблизилась к концу. Как будто ничто не будет таким, каким было. Будто что-то, наконец, изменится. Моя собственная нищета… уменьшится?

Я испытываю сочувствие только к преступникам, грешникам, тем, кто совершил самые ужасные поступки. К лжецам, ворам, к тем, кто сжался от ревности и потерял все, к низким, завистливым, недоросткам…

Мне не нравилась Паулиина.

Я была загипнотизирована ею, это правда! Боялась долго смотреть на снимок, где она стрижет Карри, заставляла себя перебирать дальше фотографии Леены, но всегда снова находила этот снимок, хотела видеть строптивый рот Паулиины, ее юные, упрямые черты.

Однажды я увидела ее в щелку двери, в то время как Андрей готовил кофе на плитке, голая, она сидела у маленького столика, завернувшись в простыню Андрея.

Я не могла ей простить того, что она знала, как жить.

И все же она вошла в мою жизнь, когда я испытала счастье любви – самое большое! Самое совершенное!

Не могла ли я передать ее сценарий фотографу? Я жадно приняла стопку бумаг. Оставшись одна, проглотила ее текст, внутренне дрожа. Обнаружила проселочную дорогу, стену дождя. Приближаются огромные фары грузовика, тормозящего перед самой камерой. Девушка открывает дверь кабины и забирается внутрь. Следующая картина – балкон высотного дома. Голая девушка стоит, завернувшись в простыню. Смотрит, как отъезжает грузовик, стоявший у дома.

В больницу мы пошли группой. Лояльней меня не было никого, я забросила свою жизнь – какое облегчение! Проводила все время с ее мамой, которая все время хотела говорить о ее жизни, я слушала, разбирала одежду Паулиины, ее нижнее белье, самое интимное.

Когда мы с Лееной подъехали на такси к Боткинской больнице, Франциско и Хуан уже стояли у реанимации. Медбрат или врач отвечал на вопросы через маленькое окошко. Франциско спрашивал о повреждениях, перечислял все части любимого тела Паулиины. Он спрашивал и о половых органах – по-деловому, обстоятельно. Хуан переводил.

О, она была мужественной! Она повернулась к нам лицом, смеялась, поговорила чуть-чуть невнятно по-русски, заставляла себя развлекать нас, стоящих группой. Из шести человек? Семи? Лицо было изуродовано, да, мне было очень интересно ее лицо, я внимательно смотрела, насколько оно было изуродовано. Глаза, казалось, сместились, сдвинулись к вискам, выпирали, большие, почти дикие.

Может, это было просто реальнее всего остального? Разве не так – внезапно жизнь становится реальной?

В изоляторе Шереметьево, перед тем, как ее погрузили на борт маленького самолета скорой помощи, я украдкой посмотрела на ее бессильное, изувеченное тело в какой-то колыбели, осторожно наполнявшейся вокруг нее воздухом, – не с состраданием, нет, жадно, нище, как будто ей можно было позавидовать! О боже…


Фрагмент из романа
Перевод со шведского Ирины Волчанской

Назад