Петерис Драгунс

Из книги "Яд"

September 21, 2004

* * *

Одержимые ангелами жены носят под сердцем великанов и гномов,
покупают кофе, зубные щетки,
отпускают шутки про врачей и чукчей.
Толстый рыжий мальчик красным карандашом
закрашивает карту города –
понемногу пропадают улицы,
увальни-великаны, карлики, русалки и оборотни
занимают покинутое людьми место.
Только маленькая потерявшаяся японская туристка
фотографирует заброшенный куда-то
красный карандаш.
То лицо в зеркале больше не вспомнить –
лица изглаживаются из памяти и вырисовываются новые.
С прилизанными или взъерошенными волосами, с улыбкой молочных зубов или с беззубой улыбкой,
может с серьезным лицом, может с лицом заплаканного ребенка.
Вернулась тактильная память.
Память фаянсовых тарелок, память кухонных стен обклеенных этикетками.
Маленькие неуклюжие пальцы, которые послушно стараются застегнуть рубашку,
торопясь в детский сад.
Пальцы с ножницами, которые вырезают круг из цветной бумаги, но не выходит круг,
только маленькие угловатые бумажки. Осязание не знает отчаяния.
   
Я не помню лица. Всё обступает меня толстым ороговевшим слоем.
Из глазниц льется яркий янтарный свет.
Я расплетаю нервные окончания пальцев как косы и заново вылепливаю своё тело.
Волокно за волокном.
Из мочек ушей, гладкой кожи, собачьих укусов, шишек, загрубевших ступней.
Из смущенной тревоги от прикосновения к первым волоскам в паху.
Такая радость скульптора.
 
Не помню лица.
Я вылепливаю тебя нервными окончаниями пальцев.
Создаю заново, волокно за волокном.
Из шелковистого затылка, губ, ресниц, волос, тугой пульсирующей уверенности
и нескончаемого ликования тождественности.
Такая радость слепого.
 
Пальцы гладят лицо. Лицо, которого нет.
Вернулась тактильная память.
Ах, какая я была дура.
Зачем я плюнула в термос?
Чем теперь буду угощать друга?
 
Ах, нужно больше решимости,
чтобы на светофорах считать ворон.

Но все же я бестолковая
и у всех сижу на коленях.
Друг молча пьет чай
и не боится моего плевка,
потому что не знает.
Когда все губы изошли словами
псы тащатся из полных флагов улиц,
сестра уже пьянчужкам кашу варит,
которые в тряпье одном вернулись.

Военные танцуют танец витта.
Нет никого, кто б их отвел домой.
Сестра в дверях, с лицом смолой покрытым,
дитя играет в колбе ледяной.
Кто первый уйдет,
ты или я,
или прачка с мягкими как гнилушка ладонями?
У спящего подрагивают веки.
Никто больше не родится
за нас
синее небо разверзлось,
и бабка говорит:
в воздух два голубя подымаются,
и два парня со сросшимися вместе руками
идут на войну.

Слышишь?
Помнишь ли времена, когда моя
больная мать была еще бодрой.
Она варила пельмени на кухне
и звала нас, когда они были готовы.
Мы шли в самую дальнюю комнату,
ты мне рассказывал про преимущества балконов.
Я забирался в постель, искал твои волосы.
Ты улыбался и показывал место,
где теряется граница между мальчиком и мужчиной.
Между нами стерлись границы,
и теперь я не знаю, кто я.
Моя мать где-то варит пельмени
и зовет меня, когда они готовы.
Возможно, что именно в этот момент какая-то девочка почувствует,
как сквозь ее сердцевину льются миры.
Может быть, она на бумаге в клеточку
будет писать письма на несуществующем языке
или останется немой навеки.
Может быть тогда я встречу моряка в белой рубашке
с глазами вспыхивающими точками азбуки Морзе
и небольшим шрамом на подбородке
или хотя бы его жену в развевающемся платье
с огромными цветами.
Тогда я потеряю способность запоминать слова,
и старая любительница абсента в парке между упавшими деревьями
и мальчик, что насвистывая забрасывает удочку,
станут бескровными призраками, пустыми осколками,
которые сбились у порога восприятия.
В момент, когда я забуду свое имя,
я достигну всего, чего только можно достичь.
Утром красным или может утром белым
когда весь мрамор будет снова мелом
впадут в столбняк те что падучею больны
столп соли станет вновь плоть лотовой жены
 
кто в раскалённый ехать вниз садится жёлоб
венком терновым украшает ницше солоп
по образу его и я изображен
встал с белым божий гнев на голове чулком
 
благодарю я лучше всю побью посуду
и ездить скалкой по пустому месту буду
и синим в воздухе пишу се мне дано
а утро утро посеребрено

Перевел Александр Заполь

Назад