Олег Золотов

18 октября

May 22, 2001
осенние скрипки

…о скелетик сюжета, гардина несвежего кофе -
из колетов не лучший – во тьме, где блестящие кольца
белых платьев в испуге, чешуйчатых воротничков -
все любовью пятнается,
душеньки рвутся, цепляясь
из цветочных аквариумов с канделябрами теплого дна.
ах, в предчувствии марта
я стану ронять марципаны
моей электрической рыбке Гимнарх
словно голову – в волосы, словно у туберкулеза
нет заботы иной – только женщине в волосы бить
красных бабочек пятна, зеленые ленты алоэ,
вкус и запах дождя, кодеина, надежды, судьбы -

что Господь не оставит едой и питьем и одеждой,
и жуков, и букашек, и палочки-листья снесет
к остывающей лампе, жестяной коробке из детства,
где стекляшки и бисер,
где все мандаринами, все…
_

к виолончели

ах, как же нам теперь – Бог весть
– о нет, малыш,

печально и легко: ведь в танце лепрозерки
пластаются снега на прошлогодних листьях,
и сладкой тишины
в оранжерейной зелени

свиваются шаги – все медленные, как
панбархат ли, муслин несчастной Айседоры,
и столь привычна дрожь на шее
пиччикато,

напавший со спины !
любовь комками в горло
так к сердцу холодна – как наготове губ
муслиновых печаль,
как в камере побелка:
у инеевых стен бессмысленность в судьбе…

… и первой – скрипке все ж,
захлебываясь, стать
в измятых кружевах поэзией левкоев,
а здесь - все об одном: вольно ж Вам руки класть
на кринолины в пятнах канифоли,
поэзия моя,
мой нарыск в грязный наст!

как в листьях хорошо, как прятать в невесомых -
то в кучи соберут, то ветер разнесет…
не так ли и душе – когда срывают с нар,
и окна – настежь в лед,
и щупают изнанки
ни хлеба не найдя, ни слоников с комода -
не так ли и душе, свернувшейся в комочек
на сквозняке,
пред балом – ленты вить?

… все, глупый зверь наврал. За пригоршню монет
у душеньки самой и ветры, и приливы,
и капли на снегу – так метит сыпь перины,
все чаще и темней,
за кругом круг темней.

ах, как же нам теперь? пастелью за постель
одарена, лежит виолончель в инфаркте,
подагрик-дирижер! ну что же вишней харкать,
и девушек пускать, напутавши, в метель?
уславливались, что
снег - холоден, наст – жгуч,
кровь дымная легка,
мой пес, мой тяжкий ворон!
но трудно соблюдать,
но трудно дымным горлом
не подхватить за леденящим воем,
за карканьем:
так трудно соблюдать!
_

мой сладкий мой небесный папа я чем-то виноват
как родилась во мне
печаль отпрыгнувшей гиены глухих составов дрожь на
снегопад бессонницей бредовым ли биеньем
в саду саксона, лизанного всласть
мне в рот глядеть больничной ночи власть
вороньей ветки тяжелее к родам
заглядывать как в роль как в чашку с бромом
в заботе о прикручиваньи ламп
и боже мой и перепутав роли:
колониальным спившимся зверком при нежности
безногого сержанта?
как у перин застыть и как прижаться
и как - дрожать?
мой сладкий мой небесный что же с ней
с игрой тоски зачтен ли будет нолик от черных губ
затем ли выпал снег,
что ночь в карнизе оставляет ногти,
и не добресть к огню из этой ночи
и скоро смерть.
_

на обоях

в дождь, в болезнь, в беззвучности и в вымок-
шей, как плакать, перелистывая, пере-
шептывая старость – жизни, где от первых
ливней до последнего, на выбор –

ожидание, и всех метафор
скученность, и невозможность вариантов
в дождь, в болезнь и в церемониально-
сти и скудности событий и деталей;

связь и невозможность спазм и спален,
сквозняков и спазм, и по диагонали
ливнем рваных листьев, ливнем начисто
веток обрываемых, как пальцев;

ливня и дождем простертых кладбищ
дивной нежности пред их соитием –
невозможность тем уже, что ими
полнилось, что - повторяемость, от края

и до края, от ограды и до липких,
вяжущих, и тех,как приступ малярии,
в тяжесть и прозрачность глицерина
вписанных, как в невозможность – ливней;
тем - и это главное – что пере-
плет от переплета окон в вязкой глине
облаков; шпалеру от шпалеры
отделяют красные павлины
_

перевод наследства

продаю (зачеркнуто)
отдаю домъ за нагишомъ

две полслезиночки от Феди
скуластенький лафитник страсти
Голанскую Святую Матерь
а пуще мыши боронитесь

так в схламе в уголку
старушка выводила
буквы
_

О. Мандельштаму

…но я привязан к такому –
по улицам, словно шлейф твой,
носить туманы над рельсами,
но я привязан, о нежность,
теряя на переездах,
плакать в елошные витрины,

а также, о нежность, а также
в печь вместе с закатом и снегом
последние класть поленья,
последние этой зимою.

и слушать, о нежность, и слушать,
как падает сажа в трубах,
и думать – таким же звуком
ровняют в манеже опилки
за булькающим шариком сердца,

и думать, о нежность, и думать,
и думать о камнях Сорбонны,
о нюрнбергских черных факелах,
и о кострах колымских,

и помнить: последняя нежность –
разъятый на шарики ртути
блестящий и трепетный разум
в холодной ладони простыни,
и незачем жить, выходит.

но я так привязан, о нежность !
_

что за бес в полукружиях окон закатом тиснен –
опершись головой о метель, с чешуей в кулаке,
опершись, как о барскую шубу в передней – лакей,
это Моцарт пирует хамсой,
это все называется снег,
это рыбьих головок с небес кутерьма и печаль,
это жгут православные ворвань в золотых витражах,
и не будет метелью распят пианист с этажа,
но метелию сбудется, как пианист обещал:

в ароматной картонной коробке
апельсиновых шкурок очаг,
и кальмары плетут свои страсти на южной стене,
и когда-то еще догорит ледяная свеча,
и хамсы еще полный карман, и за окнами снег.
_

рождество

в саду поземка белых хал и саек,
затеяны бирюльки декабрем,
снег рушится, и кажется пиленым,
фигуры бьются в тонкие филенки,
как если бы кричал разносчик «сахар»

как дети бы кричали «люминал,
и нам, и нам…»
случайную облатку
просыпавши на нянюшкино платье,
на вату в хвое - нафталином в вате
рот шепчет снегу, свету «люминал»

и зябко над вечернею землей
снежинки трут надкрыльями о ноги,
и ребрами декабрь разлинован…
тосклив дуэт болезни и больного!
мне кажется один из нас умрет
изящной смертью - от удушья светом

как если бы зеленой краской
солнце
нарисовать на черепице крыши,
и выставить, не дав просохнуть,
как взять с постели - с крестиком, в кальсонах –
в холодный сад, где заморозки вишен.

и мнится - эти трое не дойдут:
я как слепнями, высосан любовью
вкруг глаз, в паху, у губ…
Великий Боже,
ведь правда – эти трое не дойдут?!

Что и висеть, что и плутать, вминая
колени в снег, в обход огней и кладбищ,
нащупывая в изморози складок
подарки милосерднейшей из складчин –
перо, кусочек сыру, люминал…

И, спутывая шепот на бегу.
уже Елена, и Елены губка,
и воды Лены тянут в море сгусток
бескровных тел, и шепчут на бегу:
что и висеть, что и плутать в снегу…
_

осенние скрипки и зимние скрипки Шекспира!
мне б на ночь - стакан молока да глоток Элюара,
что ж у подбородка лелеять колючие грифы
до окоченения,
в черные эфы смыкая
улыбки во сне - из сладчайшего рода улыбок,
улыбки старухам непуганым, пьющим из лужи:
«что, бабушки, жарко?»…
а так - не ободрить болезных,
а тем не ответить – легко, в два приема, поднявшись:
«так жарко, родимый, такая-то выдалась осень…»

ах, глупые страхи европиного подбородка!

ах, ивы приличий, зеленые ноги поэзий,
осенние скрипки и зимние скрипки Шекспира!
столь долго качаться в нелепых пиитовых шеях,
каким бы – глоток молока да глоток Элюара.
_

такие пуанты и пальцы у ваших стихов
мой грустный ребенок фарфоровая балерина
реабилитация знаков грамматики, их переливы
ах восклицательный крылья (крылами) такое

откуда такое вопрошая склоняясь уже ль
возможно теперь в полутьме до портала
едва не касаясь едва средоточие жеста
препроверяя на сухость и легкость гортани

не сделав движенья но будто и сделав уже ль
возможно (плечами? ключицами?) в воздух как в терцию
запаздывать падая зная что это движение
еще не проверено в немилосердном партере

себе и взыскующим: сцена не света но прежь
не сцены но прелестей комнаты для репетиций
взыскует как грамоты ибо прерывиста птицами
ее бесконечность бывает и в этом вся прелесть

себе и взыскующим: ямы оркестров и бездн
лучше на белом фоне – бумага клавиши или вуали
быстрые и ты объясни им как это бывает
что такт что в конце неизбежно

согнуться и в прорубь прожектора в точку
(им сверху отчетливо словно Его реснички упавшей отсвет)
но это как в прорубь снизу
заглядывать в божественном перегорая восторге
_

май капельница все в меду
когда б я мог любимая когда бы
менять слова на запахи когда бы
май капельница все в бреду
расплывчато
и окон не отвесть
в вишневый рай от воспаленных в рае
вишневых ставень за стеклом и рамой -
все пристальностью движимо как если б
не паралич в перестановке от
стены к окну дивана и банкетки
придвинутой уже вплотную кем-то
из персонала
если бы не воск
за жалюзи натекших сквозняков
и тающий как если б день - не вкладыш
в уста припадка но и переход
за дивное полуусильем клавиш
движенье глаз от яблока к окну
и дале от нагретых цифр и складок
за прорезь циферблата как в минут
томительность как в обмороке в классах
в их римский строй за недостатком двух
в смятение и шарканье сандалий
когда б менять на запахи и даты
слова май капельница все в меду
_

страхи темной реки, и туманов, и ланд,
о помедлите у золотых изголовий!
жизни не было… льется и тянет коллодий
музыки у керосиновых ламп.

о утештесь молочными стеклами ламп
от дождя, облепившего дом и качели,
жизни не было… но не поспеть отреченью
от дождя и от скрипа веревок качельных,
и души, и ее зачарованных ланд…

нам у музыки - смерти б учиться, а мы - все качелям,
мы - душе, и ложбинке в ее золотую никчемность,
этой связи окна и дрозда в воспалении гланд,
где за тысячу верст по зрачку его и придыханью
жизнь лилась, как в затылки царей – золотым опахалом,
как из шума лесов – в мотыльки керосиновых ламп.

жизни не было – это мясник все никак не закончит картинок в альбом,
только - мясо, душа, свежекрашенной яхте в кильватер,
как на палубу строчки, бросает горстями любовь,
только ланды мерещатся в вантах, и так оживают.
_

комната с мягкими стенами

на плоской ещё земле, в леопардовой шкуре листьев,
легко, дожидаясь охоты шептать:
ну что, клочок бумаги скомканной, что, птица,
звенящая в терновнике; что, самурай пернатый, столь виолончельны

твои уста, слабея – так виолончельны; что древо раздвижных твоих дверей,
разбухшее вчера от снегопада – заходит ли в пазы на сквозняках;
шептать:
о некто, прижавшийся ко мне, бормочуший; я зябну; шептать:

не здесь, о благодарный, бормочущий, сие неудовольство
и есть тоска (Спиноза) я путаюсь; потом все будет
принадлежать тебе когда лишенный речи – бархата во что
когда-то заворачивались вещи «удлиненные тени деревьев и облаков»
«преддверье леса» «леопардовая шкура листьев»
«есть некая скрипка в волшебной флейте» я путаюсь; всё будет

принадлежать тебе: труп заклинателя осадков и пресмыкающихся
и его ожерелье из высохших плодов рябины и все ожерелья и слава
не то участника одной их воин пунических не то родства
с одним версификатором я путаюсь; и валуны

расколотые надвое морозом в владеньях иннуитских – как теперь
принадлежит тебе мой бархат, мой язык,
запутавшиеся в сложноподчинённых
пред бредом гона
все теперь – потом
_

небытия желаю, мистификации небытия хотя бы; сроки
безразличны; блистательных кошмаров – сдвоенных, строенных,
где лишь птицы слоили бы тишину, пугаясь дыма или
предмета на темной воде; где лишь птицы слоили бы

дымные пласты тишины со звуком удара воздуха о дымовые трубы,
где лишь птицы, повторяющиеся, длящиеся. Трудно
лишь кровищу смывать с одежды, только бессонницы водорослей
быть свидетелем у таких берегов, где История еще не начиналась, а всего

уже предостаточно: шарик дракула бордусан – ряд бессвязный, но столь же бессвязны любые
ряды. Только рефрены, рефрены логичны в основе, как птицы, как быстрые
птицы. Все всех забыли – сколь трогателен во склерозе Создатель, сколь нежен!
как Тынянов местами. Путаясь от перины к перине в блеске трижды нежнейше

вложенных друг в друга кошмаров – сколь нежен! В жесте крохотной балерины,
брызнувшей с комода при попытке зажечь лампу или хотя бы приблизиться
(все рассыпается!) Если это полиэтилен выпрямляется в мусорном ящике
(if!) – не оборачивайся, не оборачивайся в холодном доме, в звенящем,

как зимние тамбуры на бегу – тишиною, изболевшаяся в своем уголку душа, не мучься.
нет вещи, которая не могла бы твоего Спасения стоить, ибо ты ничему
не кратна. (Встать и с такого песка и брести и очнувшись под взглядами всех балерин
встать и очнуться: под взглядами всех балерин
встать и т.д.
_

о, разрыдаться, да, теперь, устав
от беготни за яблоневым садом, от простуды
ветвей, от запустенья пригорода; штудий,
когда происходящее звалось то – в сладком солнечном избытке – стаей

в слепом зените, то воспоминанием (ориентиры: мост,
точнее, виадук с узкоколейкою, да, разрыдаться)
как всякое твое – болезненным, как всякое (здесь следует редакция
возможного: вот, словно над письмом

склонясь (ориентиры:полдневный зной два тела два стареющих прекрасных;
набившийся в сандалии
речной песок; весло плывет к излучине – вот экспозиция) почти к воде
склонясь, как над письмом, в златой пыльце остановилось время (ориентиры: день
утро вечер мост бегущая вдоль насыпи собака, в одеждах

их беспорядок) а горизонтали
не держит плоскость вогнутой воды – течения впадут,
раскачиваемые, как борта, брега, кровотеченья – в тот же
у пригорода сад, где яблони в простуде и в золотой и всё же

в злотящейся пыли от времени (ориентиры : мост собака виадук)
_

там там там я серьезно
в подражание бабочкам и виолончелям – нимало не
краткой жизни, где повторения не успевают даже начаться
едва как намокшие крылья бражника приподнимая
крылья над [нрзб] там там там – означает:

в слегка несовпадающих пространствах, где над одним потоком
рыдая, мы не видим друг друга там там там что-то не совпадает: ты давала
мне время для смерти, себе для вдовства, но всё бездарно на потом
оставлялось на когда-то там там там в каком-то из скорых, раздевая

на ночь оставшееся от себя после касаний одежд твоих, ридикюля с копилкой
и предметов туалета; после двух-трех местечек в приморье, их шпал,
пансионатов, кофеен и всех почти городских маршрутов – раздевая и т.д., или
как-нибудь по другому в темноте ощупывая впадинки,

ямки: подвздошная, подключичные; сгибы – локтевой и т.п. когда ударит
там там там когда-то там надевались шпоры: Франц Кафка
тормозил спешащего по вечернюю душу Франка (лошадь) не далее
как вчера там там там когда-то там иначе лучше точнее не скажешь –

подражая музыке, сверяясь с краткими записями чьих-то боевых действий, обнаруживая поразительную сметливость.. если бы не седативный
эффект повторениий. Между горлом и временем нет между губами и детством
был мех или воздух всё равно – две парные кольцевые рифмы для дефективных
_

брошеный даже ленивой пехотой (когда я ремесленник, мне не нужно
заботится ни о куске хлеба, ни о ночлеге,
когда я поэт, мне не нужно думать ни о том, ни о другом, потому что
брошенный даже ленивой пехотой где-то в эстуарии Тибра, точнее,

в тростниковых плавнях, где близость Тростникового моря (что ли)
делает воду негодной для водопоя измученных эскадронов; слушая
пение ветра в тростнике, бесконечную жалобу, вернее, сетование; ничтожный
повтор темы отмечается ветром как tutti; от случая –

к общему: уже никогда ничего не случится; сей необременительный
закон: изменяя количество тростниковых горлышек хоть на порядок,
увидишь: уже никогда ничего не случится – немыслим применительно
к двум ста темнокожих, выстроившихся в ряд,

внимающих тростнику по колена в вонючих тростниковых плавнях – невозможен
здесь, на краю Ойкумены, вне надобности кухонных очагов и кровель,
изредка перестилаемых осенью (и более ничего не случается!), зимою же
беспрестанно текущих; вне надобности пускания крови,

предваряемого симптомами: к ночи тянет в области скул (бивни?)
пульсируют переполненные полушария, по субботам маятник медленней,
выход из пике обильней;
вне странных своих отношений с высотою и синтаксисом и вне
хоть каких-то событий, кроме прилива и течения времени – ибо, любимая,

граней между есть было будет когда-то пение ветра в тростнике тростниковая крыша
кровопусканье любовь – не нуждающийся ни в чем, научаюсь не различать,
брошенный даже ленивой пехотой, салютующий всякой проплывающей мимо рыбине,
кускам древесины, яблокам, кукурузным початкам
_

....эти странные новшества фармакопеи
и все творящееся в кранах и.... моя невозможность –
прощай! как проносятся, как открывают запасники
погромы по храмам, как падает в чайнике накипь, как этой апатии
(прощай, о моя невозможность!) как слух обострен, как угодлино множит

теряя в повторах: намокших жасминов и мокрой пчелы незаметную
разность (все в ветре, моя невозможность и тщаянье!)
и свойства бежать, догоняя, ударивших в белое кашля и этих легчайших
коленей в сугробы и губ: здесь о маках, моя невозможность, о медленных

сумерках в дачах (поют и смеются за ширмами) о промедлении
дач перед вьюгою и о внезапности слуха: в звенящем
«моя невозможность», в медлящем, как возле Лединых
перьев гадейшая нежность; по лестницам, в оцепенении
смерти обвал сквозняков голубиных
не смертью мнится, но слухом, не воздухом, но наводнением
слуха на горло, как ветра, забившего реки, все устья их и горловины.
_

нет тайн у бытия, есть тайны у любви и ее совпадений;
у отомкнувшей парадное и исчезающей в комнатах
пустоты; но еще поле – однокрылое божество Страсть в венке асфоделий
фарфоровых, с вьющимся вкруг головы роем бабочек и прочих ночных насекомых.

в ягодной банке подтаивая, под гардинными струями, легши лицом на бритву
(боль остается, исчезает разум – но и это уже целебно для губ и гортани,
которым в убогой их радости – дать стечь по себе имени твоему и рифме
к этим трем щемящим глоткам – и прежде чудилась кровь,
но именно крови как раз не хватало;

для ныне белых, коим любой порыв был встречным (о однокрылость) и был тягчайшим
безумством, был зверком, кусавшим от сердца и плакавшим при гармошке
столь трогательно, что Страсть переставала звенеть и казалась полнее Чаши,
той, что никого не минет (но это когда-то еще!), и, как в лихорадке таможни

где-нибудь на севере Англии, гриппуя в ожидании пакетбота,
в – как однодневность детства, долгом – ознобе, когда не вспомнить
ни лихорадки воздуха, сгустившегося до травы, до стебля, ни даже способа,
каким эта пристальность достигалась – так вот же: зубами о край, о не бойся,

.................................... - смерть страшна, но не в частностях, не в деталях,
о не бойся совпасть со стеклом, будь как стаи, на бисер слетающиеся, в ангельском
(как замерзшие, в переплеты оконные бьются ключицами) – совпасть!
остальное ж – пусть так, все равно: в той же Англии
в пансионате, не дотянувшись до кнопки звонка, сдохнуть, вывалившись из каталки
_

комната с мягкими стенами

она не ведьма – ветер: ознобом
отстреливая волосок (как близко, как безотносительно
к таким вот мелочам (я настаиваю): что лучше – нарезное
или с гладким стволом они забыли спросить но там ещё было ситечко

золотой предмет для просеивания высоты – этих запахов кухни кофе
воздуха от заката, скользящего кромкой брандмауэра
и разбивающегося о витражи где-то уже в эмпорах сиречь на хорах
оканчивающего полет но все это были модели от маленьких

как модель самолета (в камин, комплектами, поэскадрильно) –
как таблички с названием города я настаиваю как реки которые
минуешь, не замечая – в тех местах где ты не сможешь меня услышать
да, ну и что, я не смогу тебя услышать, у нас сумерки, конторские

расходятся по домам не то в нашей конторе вот что:
в углу, где эфиру легче всего проникать (при засыпании:
любимый, любимая музыкой, теплые сосны) возле
надорванной по шву обивки – напряженье воды всех трех этажей я настаиваю

ритм насосов изматывающая кода шлягера учиться не отмечать времени:
прошлое не имеет слуха и ты не сможешь меня услышать
зато я буду слышать, как падает твой черепаховый гребень
мы так и назовем это место: здесь прошелся загадки черепаховый гребень
или гряда безмолвных прощаний где ты не сможешь меня услышать

потому что всё сбылось именно здесь или в другом месте; немного
левее, где некто, свернувшийся калачиком, просовывал под обивку свой
таинственный ноготь,
и ты навещала его, отлив с ближайших к тебе могилок немного водки или другого спиртного,
и вы оба смеялись над твоими словами что вот, мол, умру – можно голой
кидаться в окно хоть
_

не оставь не оставь меня в недолгий период ремиссии спасительная
слепота умение заране угадывать косяки пороги предметы вещи а главное следы
оставленные тобою. Всяким звукам пружин слушать как отваливается подбородок силясь
не просыпаться на своей половине постели но и следить

правильно ли тебя обмывают (убирают?)
мне это нужно. Такая вот экспозиция, бред о зарезанной голубке, несомый
я слепотою расчелся за умение угадывать но готов и даром слышишь рад бы
и даром (все равно не оставь не оставь меня в холодном апельсиновом ящике в бессонной

ремиссии), будучи зрячим цепенея в некоем крошеве из осеннего участка яблок, дафний
ближайшей канавы и дыма сжигаемых ботвы и злаковых
бесстрашие сексуальных твоих упражнений
снова называть любовью это могло бы называться любовью когда бы
не было сдиранием кожи несовпадением шестерен нежнее:

бредом о зарезанной голубке душою самое себя держащей за руку, умирая
осенью в определенном месте лиственного леса в определенном возрасте
не достаточно ли? Домом будущим быть когда-то где уже с парадного –
звук (среднее между звоном и шелестом) может стать прелюдией страсти, а страсть –

лишь ее же аббревиатура (следует расшифровка х.... бы с ней с расшифровкой) я знаю
как зрячий натыкается на такие вещи: золотая кожа иностранные языки в сочетании
с любимым занятием – придумыванием имени для дочери, что в гимназист-
ке какой-нибудь стоило бы всего (да, еще с умением держать дистанцию

и виварной тоскою!) короче: дистанция и кожа ощупываются губами с медленностью
с какой переносят аквариумы с избытком
внимательности как если бы дистанция была наполнена свойственной воздуху осенних месяцев
неразберихою бешенством неба где двое суток кипятилось белье в предчувствии
каких-то невнятных событий
и (раздражённо!) все равно натыкаясь губами как на рыбу и как на стекло и отпрядывая
как от полуоткрытых ставень
и (раздражённо!) ни от чего не трезвея (не оставь меня это я
ни от чего не трезвея в порезах
ни различаю крови своей и крови этой голубки из бреда
несомого как плата за не оставь не оставь меня
_

что за чувство, способное, будучи раз испытанным, заставить всю жизнь
забивать гвозди или перетаскивать ящики — долг? седуксен?
я себе заведу еще тёмный киоск, где тебя посажу продавщицей пялец и прочих осенних
товаров: домино и пособий по сексу (кому) у режимной

ограды на окраине. Там прижаться к друг другу, подавшись, как на флюорограф
ключицами, опустевшие оба. Так, словно в герпесе губы, не выговорить
пустяка. Продавщицею в темном киоске, выдыхая на стекла, что выдохнется:
то сердечко, то елочка. Мне бы знать этот звон замороженных стекол — от дороги

железной и дач (свернуть на обочину, в ломкие травы, упасть, прежде чем
судорога). Мне бы должно заранее знать об ознобе и верхнем
отделе легких — о вместилище грустной души. Это вам не бирюльки, вернее,
не совсем бирюльки. это вам любовь еще, между прочим (2 р.), требующая

не меньшей изощренности и верности глаза, осторожности. Каким бы прекрасным
сие не казалось — это украдено у вокзала, у ослепительных
возвращений, в облепиховой
дымке пригорода. в темном киоске у режимной ограды на окраине.

Только себя, только себя пестуя в этой паре (украдено в доме таких-то — на все серебре)
Ein Man у зеркала падал животом на фруктовый ножик, пока родственники от окон полуподвала
уводили детей. Опасались разбить стекло, нищета, рвань!
Так прижаться, как лбом к этим стеклам. Умереть

он боялся без тебя или жить — но это равно растворено в воздусех
таких высот (и равно неприемлимо) и таких объемов,
что серебро стекол, рельс, фруктовых ножей, елошной
мишуры кажется украденным отсюда. Заведу еще: в мокрой беседке

задыхаясь и путаясь, ангел, в застежках твоих, высоко отвернув голову,
задыхаясь, нашептывать: это вам не бирюльки (2 р.) — прижаться,
не тронув вокруг ничего, не вызвав хотя бы дождя, ни голода
в эфиопских провинциях, ни биения сфер в сквозняках, ни хотя бы дождя.
_

мужские собачьи канканы зимою

1
и даже (зачеркнуто) старение матрицы неизбежно даже при наличии четких
доказательств, даваемых время от времени: простая вроде ременной
передача что-то вращает там небесные сферы, глянцевые, как сырая печенка
и с таким же примерно звуком, как ее ж по прилавку (непонятное можно зачеркивать,
хотя что же здесь непонятного? Смерзшиеся

части следует
отогревать и наоборот для этого даже не нужен сменщик не нужно
просыпаться) А матрицы? А такие дамские кортики в ванной, такие почти стилеты
и какого черта отчего печенки мои а сферы всехние: почему же
в ванной вся эта дрянь? И бесконечный люксембургский эфир, прерываемый мужественным

московским, а матрицы, стареющие, как бабы? что я не знаю, откуда странгуляционные
линии берутся – от папиллярных,
вот почему с каждым сезоном сильнее шею тянет скорее к пролетам, чем к отдушинам,
словно в поисках сладострастия в крайностях; так удовлетворяется любопытство к тебе
и твоим сферам, в особенности к их полярным
областям, где скорость вращения меньше и можно не волноваться за душу
_


2

нет, не то будущее ожидает меня, о котором ты когда-то
обмолвился, нет. Кабы последним офицером несуществующих имперских дивизий
качать на качелях ребенка, размышляя досужно, допустим, о преимуществах безоткатных
орудий перед Всеми прочими и т.п. – о нет, хотя ты, наверное, удивишься

идиотским совпадениям; да и сам я, узнав, что не бессмертье себе готовил,
а ту или эту жизнь – затосковал безмерно в тех самых твоих аллеях,
где чуть не на каждой скамейке………………………………………………………
и лошадь………………………………………………………………………………….

Кабы уметь плести сети, кабы нежности и покоя под старым
рыбачьим баркасом обресть, кабы чаечьих иль голубиных, редея
с ветром стай бормотанье по днищу, да с некоею не то дурой-рыбачкой не то с весталкой – ах, я не могу этой вещицы вспомнить, а и вспомнив, не успел бы ее переделать.

а впрочем, если изо дня в день искать где? ну хоть меж повесток и писем оттуда
и из этой жизни (нет, выраженье 'изо дня в день' не годится,
здесь у тебя страшный бардак со временем, сплошные 'мозеровские блюда'
как при отступлении) может, что-то и отыщется, вот, погляди-ка:

не этот ли текст нынче мог бы определять разные вкусные и интересные штуки
«про снегъ. До Рождьства еще куча врьмени. вьтки въ сугробахъ…»
и дальше по ходу – весталка,
конечно же, а не рыбачка! Значит возможны, вино, скажем, оливки, взбитые сливки
и масса прочей натуры,
если умеючи пользоваться поэзией вообще и некоторыми избранными местами,

если умеючи. Следует, например, знать числа, когда бессмысленно дожидаться заката,
в размышлении полюбоваться морозной игрою на стеклах, (тот возникает обычно,
как из рукава или ниоткуда)
и лучше заняться разбором архива, а не то кашель
подлечить; в этой твоей местности, где аллеи, скверный климат, и я не знаю,
как все мы (включая лошадь) еще не сдохли от бесконечной простуды
_

3

конечно же я о тебе вспомню я о тебе и теперь вспоминаю
всякий раз, деля порошки таким образом: принимая сначала половину, потом четверть,
словно и о тебе заботясь. Долго так не протянешь (дозы), и значения
особого мои ритуалы для тебя не имеют, равно как и все остальное,
творящееся между нами –
эдакие мужские собачьи канканы зимою в самом рискованном
варианте либретто об иллюзиях, гормональных бурях и золотых обмылках,
вытанцовываемые с целью
вспомнить о тебе не раньше, чем о люминисцентном
как в морге но пыльном от вышних трамваев воздухе одного подземного перехода

одним новогодним утром, и кое о чем еще: о сминающем
запахи хвои и кулинарии аптечном запахе над столами из пригоршень
наготове. Я наконец терпелив и внимателен, как грум и как рыбина,
осторожен в выборе воспоминаний и искушений; ты ж изначально невнятен,
ты неизбежно проговоришься,
и кто-то из нас дрогнет у звука, с которого все начиналось

(…………………….над пустынными водами. описывается не сама сталь
и не звук раздвигаемой плоти, но вибрация острия, упершегося в кафель,
нет, в центр (усложним задачу) в гвоздь, выступающий из половицы.
ты можешь войти сюда хоть в чепце,
видишь, вот и бессмертие почти возможно, но оба мы знаем, что к старости
не только почувствовать, как в тело входит, но и услышать, как царапает кафель (нет,
усложним задачу – выступающий гвоздь половицы – тогда лишь…
когда ты…
я буду испытывать твое терпение, пока ты не проговоришься:
я буду искушать тебя, я буду перебирать слова, пока ты не дрогнешь у звука,
с которого все начиналось над пустынными водами.
Не хруст тканей раздвигаемых чем-то железным
но точный звон острия о выступающий гвоздь половицы.
иногда лишь достаточно пометить
я наконец терпелив и осторожен как грум или рыбина
осторожен в выборе искушений и воспоминаний.
изначально невнятен и потому неизбежно проговоришься и что-то дрогнет у нас
дрогнет у звука, с которого все начиналось: сложный код, но попробуем: не……….)

над пустынными водами: описывается не сама сталь,
и не звук раздвигаемой плоти, но вибрация острия, упершегося в центр
гвоздя, выступившего из половицы; Ты можешь войти сюда хоть в чепце,
видишь, вот и бессмертье почти возможно, но оба мы знаем, что к старости

этот дар все менее ценен: дома, где творилась любовь и без того успевают
ветшать, равно как и транспортные узлы, развилки и помещенья для танцев
(а все ж оцени: длить порошки – как последние спички до пальцев
длить в своеобразном оцепенении, неизвестно что продлевая).

P.S. чуть не забыл. О главном: мишура конвекция затейливый рукомойник жизнь минерала
родина музыки – не уместилось
_


4

и вдруг ощутить себя (словно открыть случайно в необходимом месте
справочник) неким соблазном следующим на смену кошмару плывущим
подобно головам парнокопытных над полосою тумана:
на кольцевом автобане, в сумерки, внезапно; или еще: намокшим невидимым стогом,
угадываемым (да, внезапно как справочник по фармакологии)

неким юным соблазном, за секунду пред тем, как слетятся ко мне все
кто меня любили – суетиться и приносить апельсины. Или еще: владельцем
опустевшего вдруг крольчатника и вероятно обитателем (да, внезапно опустевшего
на столько-то принятых в этой округе лье, на сколько дыхания)
Вот этим самым соблазном уходящим отсюда отсюда по темному логу в белых одеждах

проклинаючи хитрости взрослеющего лона: сны и тяжкие нежности внизу живота
так: двигаясь неадекватно местности нервно да, так, внезапно:
чужой далекого аэроплана звук жизни да, так и запишем в альбом для непонятных
слов: мазурка а после где-нибудь проверим или еще встретившееся:
любите ли вы тянули * (для изучающих русский) да, и еще:

что делать с опустевшим крольчатником (там, там уже, на расстоянии двух дыханий)
или: одним из двух венских шарлатанов: отчего душа шелестит
и двигаясь и сгорая ну да мертвые души часть вторая все правильно ну вот все
и объяснилось: тем самым одуревшим от кошмаров соблазном в белых одеждах
удаляясь и возвращаясь темным логом кружа возле опустевшего крольчатника вдруг
__________________________________


5
не сбылись и приметы смерти - здесь жизнь
сама у себя крадет таблички, где поверх чертежей или напротив
разметок - предостережения вроде: есть кое-что дальше колена и локтя -
а что именно - забылось; надо думать, плечи и ягодицы. Ей, голенькой,
мешают запонки и зажимы,

эти спутники тихих под музыку игр (как они назывались?
что за связь?) Ветер шумел в деревьях. Поля были пусты.
Г.П.Данилевский. А вправду ль для стынущих
рощ и почвы нет знака другого (и для блестящего холода): запонки,

тихие игры (так как же они назывались?) Вот строоение из отсыревших
японских жердочек, легкий изыск казенных забав - монастырь
либо молельня в горах; утром градусники в полусне, нашатырь
в рекреациях; нет, ничего не сбывается, не совпадают имена на передниках

горничных с их именами; номера этажей и плевательниц; безлюдно
на мероприятии: 'собирать перед завтраком желуди', а намедни
не работала почта… Смерть - сама неустроенность: и смена
белья удивительно нерегулярна и женские недомогания у возлюбленной,

но. Эти самые желуди. Двигаясь, как сосуд, где внутри уже
все оборвано, приседая, как к трупу, можно кружить в лоскутьях
кустарника, можно прижимать эти штуки к лицу и песку
ощущая в ладонях нечто напоминающее электричество.
_

десять писем к любимой

письмо первое

…произошедшее с воздухом: снег смешанный с легким песком
метелью клубящейся с крыш и во всех подворотнях
по крышам по вытяжкам по напряжению скоб на трубах нисколько
для воздуха не было места во всех подворотнях

итак, полусонно: два в вытяжке два бормотания женских по-польски
лесбийских в гуашевых тропах заката любимая ниже как к кончикам
ног к этажам как к парадным по горло засыпанным как к сенбернарам но после
об этом важнее метель в подворотнях что с воздухом что в беззаконии

нежности прочей как той в этажах предвечерней и как во вливании
дряни еженощном схожесть и неразличимость за снежною пастою
окон ни крыл и не дышится боле любимая воздух опаснее
заката за бойнею и за железной дорогою; теми ж словами

что ночь о любимая что и так далее теми ж словами
что ночь и тоска беспредельнее ночи и далее мучиться –
как маршем пролет уравняв поэтажный как набок к перилам заваливаясь
падать и все не упасть оседая в припадок тоски как в сугроб или в музыку


письмо второе

вот я спешу любимая тень и воздух бушующей занавески
в комнате ветер с моря мне страшно влетают листья
я лягу и стану умирать рядом с забившимся в угол голубем
………………………………………………………………………….*


мне страшно любимая вот я спешу я не зажег электричества
что-то сейчас случится ничего невозможно
разглядеть в маленьком зеркале над рукомойником; бритва
такая же пошлость сейчас как резаться как обшарпанный рукомойник

мне столько грезилось уже в переполохах вкрапленных заживо
как набалдашники как перстни в ладони старцев
окон сквозняком опрокинутых в зарево
стольких закатов что счет им потерян и может статься

ныне невыносимым привычный и легкий как вымысел
как умысел нежно лелеемый бред о неосторожно заверченной мною и
тобою любви в этой нищей земле где не то что бы вынести
но задохнуться от нежности – как захлебнуться помоями

____________________________________________
* - потерлось на сгибе. В черновике находим один из вариантов строки:
«маленькие ее радости как старуху кормить из ложечки»
_


письмо третье
………………………………………….пришедшее ночью навеянное:
сегодня сад трепало дольше чем длиться бы любви с тобою
………………………………………………………..чем обыкновенно
об эту пору (о сломанной груше в саду о к лицу по обоям

метнувшемся блице грозы) ты видишь я совершенно спокоен
и могу сравнивать: дольше чем я б ослепленный с движением воздуха
сверял расстояния в комнатах чем сердцу успеть в резонанс со стекольным
заводом напротив всю ночь соревнуясь в расплавленных звонах

невидимой смены (светает кончается ливень) чем сердцу
отпущенной вычерпать форы в напрягшихся коммуникациях города
мне ведомы скорости всяких агоний и всех вивисекций
длительность – дольше о дольше любимая вне категорий

время и здесь не о буре влетевшей но об опасениях времени
коему должно вернуться застав (будет осень все та же от плит
за причалами зыбкость пространств эстуария та же беззвучность на рейдах
огней их за створы смещаемых контуров к морю с наставшим отливом)

письмо четвертое


все избываемо почти все моя смерть и даже твоя
………………………………………………этот тяжкий ворох
смертей отпущенных любому из нас в их двоящейся
логике в имеющем ли быть смысле чья сводит

с ума но случается и пространствам (вышеизложенное не более чем попытка
прелюдии к настигающему как любой метод утоления страсти
к воображению пространств как то: на всем протяжении лестницы ль пюпитрам
стучать о перила кататься ль в снегу друг по друге и прочие странности

такого же ряда подобные тщетным попыткам в превентивной утрате
переставляя слова и связки и что мне о них известно
докричаться до ваты в ушах у пространства) случается и пространствам
сокращаться сжиматься в некую точку стремиться к формату Завета

к фолианту, где есть только то что есть: кожа и кожа
в ее ослепительном смысле в стремлении к золоту по кратчайшей
в касании что больше соития; да сколько-то слов, тоже
написанных лишь для того чтоб суметь докричаться


письмо пятое
…………………..здесь может быть слово праздник почему
бы и нет но лучше начать так: любимая я откровенно радуюсь
неповторимости сходств всех декабрей и еще тому
что всякое сходство неповторимо и то что принято называть радиус

не есть расстоянье от центра до края бесконечно любых кругов
а скорее нечто более точное как движение руки по столешнице
когда оборачиваешься и не успеваешь застать никого
из тех кто сейчас притаился на черной лестнице

и это не паранойя это род таких геометрий где
сопрягая любое с любым все вплоть до вопроса кто мне ты
с лампою таких-то ватт или с запахом орхидей
все равно ничего не докажешь кроме страха и темной комнаты

и теперь ответь мне: если есть Бог и если он чином не ниже чем лейтенант
(что для меня бесспорно!) и если с чумной блокадой
всякая жизнь схожа – разве безумие такая уж большая цена
за на рассвете улицу птичьего пения и улицу рыбьих чешуй на закате

письмо шестое
…вот о чем так и не сумел сказать тебе
только обойдемся без таких понятий как время и
судьба с которыми легче обьяснить мир но без
них легче любить тебя от умывания до начала старения

в паузе эпителия бесконечно длящейся от [нрзб] и до
такой пронзительности что почти понимаешь
отчего когда ты разбираешь волосы и заколки падают на пол как дождь
мне этот звук кажется мерным как сердце или как маятник

будет ли это серпантин разговора взвиваемый воздухом моментального
жеста или пригород ставший китайским фонариком – я не знаю еще
но в любой экспозиции если судьбу и время менять местами
беспременно отыщется нечто щемящее

вроде излучины Леты китайского фонарика старости
где тишина и забвение обязательны и можно оставить
все как есть: тишина забвение поздняя станция –
имеет ли смысл что-то менять местами


письмо седьмое
…разве попытаться вернуть если все остальное бесмысленно
пытаться вернуть те дыхания поезда коими
слагается предчувствие смерти и что неотвязно как в Эльсиноре
прибой и мучительно как прибой в самом глухом из его покоев

итак: на излете карьеры маэстро эпилептических фрикций
которые спазмы и вообще все повторяющееся; с листа
или на память или в саду падают черепицы
повторяясь и разделяя ветер и ветер; итак

отделяя ветер от прошлого ветра словно для не знающих рифм
а только фрикции гнущихся фонарей и понтонов
глухонемых………………………………………………..трижды
или четырежды за ночь, душа моя, и к этому тоже потом

после (когда же) придется вернуться как возвращаться
(к чему же) в день утро перед раскрытием почек в мареве
в восхищении сада crescendo в его беспощадности
к сходствам, таким полусонным………………………………


письмо десятое* (черновик)
о жизни: обшаривать производить округлые как восклицания
но странной гордыни (но глупой гордыни – прожить возможно дальше от)
в музах как в склепах (в глухую жесть бросаемые)
моя любовь - с пряностями конвертик долгую зиму пролежавший на даче

оговорки обмолвки золотые могилки так вибрируют
сны есть варианты: вибрировали будут вибрировать
неслышимо надо видеть как если б: верлибры
не знают рифм глухие не знают я знаю пригородных

поездов расписания заиндевелых и тем интереснее и точнее
случается сузить вкруг зимнего города кольцо тотальной облавы
и надо помнить но странной жестокости но безусловности sic! опьянения
снегом и запахом снега и счетом и не в обладании

этим законом тоска и не в потере когда в подоконники
рушатся гулкою ветвью и все ж ускользающей рухнувшей
(птицы?) как в шепот невнятной беседы как в ломкое кружево
вьюги вторгаются смыслы (птицы?) проснуться и плакать в нетопленных комнатах
_

____________________________________________
* - нумерация произвольна, т.к. два письма утеряны

К ГОНДЕЛЬМАНУ

Радостно мне, Гондельман, что нас печатают редко, а Руднева — часто:
Столько гадости всякой напишешь — не расхлебаешь под старость.
Легче нам будет смотреть нашим детям в глаза, чем ему.

Отчего, скажи, Гондельман, наша природа так несовершенна:
Утром того-то желаешь, а к ночи — иного?..
Может, и у животных такое ж — и у собак, Гондельман, и у кошек?

Нет, Гондельман, не будет тебе счастья в Народном фронте,
Услышишь однажды: “Спасибо за помощь, приезжайте еще. . .”

Веришь ли, Гондельман, страшно и мне бывает:
Ну, как проснешься утром — и ни райкома тебе, ни горкома?!
Волосы дыбом становятся от подобных мыслей.

Что супруга твоя, Гондельман, так же на дух не выносит
Машинисток и прочих в редакции женщин?
Так же ревнует все и угрожает разводом?
Полно — скажи ей — уж больно они худосочны.

Удивляюсь я, Гондельман, тяге твоей к наукам:
На один глаз ослеп ты уже, скоро на другой ослепнешь.

Помнишь ли, Гондельман, тех, в гостинице, женщин?
Ты читал им стихи, а я хватал их за ляжки.
Теперь мы оба женаты, и оба — удачно.

Можно часами сидеть у воды или в роще,
Без движения, Гондельман, и без мысли. . .
Так и жизнь пройдет, если ничего не случится —
Словно ночь, Гондельман, без свечи и известий.

Даже и нам, Гондельман, приходится лгать и лукавить,
Что ж говорить о тех, кто ни совести не имеет, ни чести!

Видишь, клубничник мой весь в белом каком-то налете?
Сам приходи, Гондельман, если хочешь, ягоды кушать,
Но не бери с собой ни Левушки, ни Марка.

Теперь-то я понял, Гондельман, как назвать мне то стихотворенье:
“Попытка асфальта” — и скромно, и вполне современно.

Нельзя, Гондельман, размениваться на строчки в газетах,
Нужно высокое званье поэта нести достойно.
И не зависть во мне говорит, и не ревность вовсе.

На молодежь нашу, Гондельман, я взираю с печалью.

Ну что с того, Гондельман, помочился на кладбище?
Надобность эту в кустах, далеко от надгробий я справил,
Ни капли на могилы не попало.
А все, Гондельман, твое занудство!

Спрашиваешь, Гондельман, сколько я получаю в месяц?
Еле концы с концами свожу на сто двадцать.

Ты посмотри только, Гондельман, на этих акселераток!
С такою и лечь-то страшно — еще прослывешь неумехой.

Вот здесь я оставил место для георгин и левкоев,
Здесь будет черемуха, а там вот - мирты,
А здесь придется посадить картошку:
Жизнь, Гондельман, кошмарно дорожает.

В сущности, Гондельман, все на одно лицо эти бабы.

Что я скажу тебе, Гондельман, если вдруг спросишь о моей печали?
Я и сам не пойму, отчего тоскую.

Только и радости мне, Гондельман, что в твоем патефоне!
Музыка — что? Притворство одно да кокетство,
Разве Баха еще, Гондельман, можно слушать.

Понял я, наконец, Гондельман, в чем дело:
Надо мне, чтоб меня любили:
Хотя бы несколько минут в день, несколько дней в неделю.
Наверное, того ж, Гондельман, и тебе надо.

Однако и мне, Гондельман, пора о душе подумать:
Знаешь ведь, некому обо мне помолиться.

Не буду спорить, тяжело, если некуда уйти из дома,
От жены, от вечных придирок ее и скандалов.
Ну а мне зато каково, Гондельман, подумай,
Чуть не каждую ночь плестись с чемоданом через кладбище, к матушке?

Если писать, Гондельман, о белой сирени,
Можно так: “сахарные головки”,
Даже так: “сахарные головки сирени”.

Что, Гондельман, жена твоя опять собрала чемоданы?
А ведь я говорил тебе, помнишь, перед свадьбой:
“И на старуху, Гондельман, бывает проруха!”
Что уж теперь, задним умом все мы крепки.

Вот и ты, Гондельман, говоришь, что душа бессмертна,
А сам печалишься и тщишься, я вижу, о бренной жизни.

1989

Второе послание к Гондельману

1

Раздумывал, Гондельман, я насчет двух этих Кантовских вещичек, ну, тех, о которых чем больше думаешь, тем большим проникаться должен
трепетом: о звездном небе над нами и о нравственном внутри нас законе. Присутствует, я уверен, и
некая третья трансценденция, и чем дольше размышляю, тем тверже, но и как-то трепетнее становится моя уверенность.
Даже перо дрожит, тебе, Гондельман, тайну сию поверяя: это необъяснимая, воистину загадочная любовь ко мне Коли Гуданца.

2

Между «Sony» и «Candi» выбрал я двор проходной, знакомый, для справления малой нужды, а если понадобится, и большой,
выбрал, скорее, по привычке, нежели с иными мыслями сообразуясь. Помнимый, потому что сюда забегали и Элис бесплотный,
и Алекс-малина; Шакуль, покойный тож (Шакуль, ты помнишь, плюя на природу, всегда был покойный), памяти светлой
девица Бомбицкая, вечно привязанная за ногу веревкою к пудовой гире (а вот не уберегли ж!) со своею канувшей в Лету
близняшкой-подругой по фамилии Штольц; Миша воистину Слон, первый к богам отошедший, как героям и подобает -
да ты, Гондельман, мог его видеть… Ну и я, никогда не имеющий четкого представленья, не на том ли я, к счастью,
свете. И тут представитель порядка грубо (и это в Городе!) хватает меня за шиворот и на университетской (что приятно!)
латыни произносит: …………………………………………………………………………….

3

(Millenium)
Сон мне приснился, иль было виденье, иль выпил чего не разбавив…только вижу вдруг в сумерках… да, конечно, виденье,
иначе всем учителям нашим шекель цена бы была. Итак, распростёрши крыла маскарона или, скорее, химеры (слишком малы
для массивного тела) с томами Брокгауза и прочей немецкой начинкой в складках хитона (прежде сорвавшийся с арки на голову
интеллигентного Равдина; Левкина пнув рикошетом и плюнув в сладчайшеголосого версификатора… как бишь… попался случайно).
Горько мне стало, но не как на пирах Гименея, да на пирах Гименея и орут же «горько»
Тайными Саввкиными тропами, над тайными Савкиными тропами скользит он углами брандмауэров, сужает круги над слоями культурными, маргинальными, по воле Богов; некто до боли знакомый, но как всегда в бреду, не вспомнить. Опускается подле мусорной урны,
в академической шапочке собирателя фантиков, бронзовея… хотя куда б бронзоветь штукатурке? Опускается некто Геродотоподобный
возле урны, куда мы когда-то бросали рачьи скорлупки, яичную шелуху цвета аметиста, фантики шоколадок всех стран и
пачки от «Примы», тогда пурпурные, помню. Видишь, Гондельман, как люди делают деньги?
И тут раздался голос с небес, чему уж не знаю подобный: «Гороскопические цвета дня - аметист и пурпур». Но пурпура нет в Городе!

4

Может, и впрямь, Гондельман, чей-то прах, очутившийся в старых обоях (случайно, случайно!)
скрутили мы вместе в один рулон с разбитыми скляночками, мокрыми ватками и вообще мусором бытовым (избавим друг друга от подробностей) и мимоходом выкинули в один из мусорников ближайших, идучи ночью; ну, плохо видя?
Однако из всего, связанного у нас с тобою с Царством мертвых, я могу припомнить случайно агонизирующую у нас на пути серую полосатую кошку, каковую и предали земле в моем единственном пеплосе (а была середина октября!) возле Покровского кладбища, ближе к улице Менесс. Безо всяких церемоний, не было ни даже молитвы, ни тем более салюта… Гондельман, чем ты думаешь, и чего он там все копает, этот Абызов? Ноги мои холодеют от этих мыслей, а у тебя, верно, разливается желчь.
Еще раз хочется написать слово «желчь»…

5

Вот, Гондельман, нашел я одну неточность у Экклесиаста, где можно поспорить: не все ветры возвращаются на круги своя, тот, например, что франки называют «задним звуком», не возвращается! Жаль, умер ученый старец, указал бы ему на неточность, посмеялись бы вместе, выпили. Ах, да что до меня хоть тому же Экклесиасту, не говоря уже о Каргине безвестного рода, о Карле Марксе и Заратуштре безупречном!

6

В Поднебесной, Гондельман, существует обычай: в мирное время там владычествует Император, во времена же смуты правит военный государь - Сёгун. Вот и думаю я: десять лет уж как у нас власть Сёгунов, каждый сам себе Сёгун, и ни я, ни ты, увы… В узком живем коридоре меж нищетой с одной стороны, как Сциллой, и криминалом с другой, как Харибдой; в полустопе от сточной канавы. (Вот и сегодня получил по морде у себя на кухне, но после об этом.)

7

Если дозволено просить у Создателя нового себе воплощения, молю тогда, всех прежних Богов забывший:
сделай в будущей жизни меня ослиным хвостом или женским причинным местом… Об этих вещах худо-бедно еще заботятся и ухаживают. Да и здесь, Создатель, все равно о чем думать и с кем спать, следовательно, жизнь такова, что все равно - нету ее или она есть. Просто, Гондельман, бывает очень холодно и страшно хочется есть.

8

Кормишь ли ты, Гондельман, Бетховенского Сурка, живущего в твоем патефоне? Выносишь ли какашки? Так, в сущности, проста и забавна обязанность эта: в одне щелку суешь морковь или там репу (это и в трудные времена возможно), а из другой получаешь музыку или что там. Еще это дело алгеброй можно поверить: взвесить, понюхать, перемешать с водою, только мне кажется, все волшебство исчезнет…Только бы он не ушел.

9

Лучшие, божественнейшие женщины, Гондельман, как правило, обманывают и уходят; Богини ж - обманывают и остаются.
Но ведь и нам, и нам, Гондельман, должно откуда-то уйти, но и остаться где-то. Так бывает, когда заводят часы; особенно стенные: перед окончательным мироустройством земного хаоса.

10

«Этот ливень переждать с тобой, гетера»… Видишь, Гриша, здесь и Плиния имали иль обоих … «с покрывающего тела…» «за две дранки четвертного будет мало». Затащить ее б куда-нибудь повыше, да «от…ть», «отъ…ть», как бывало, да узнать бы, у кого она «под крышей» …по весне всплывет, конечно, у канала…
Жизнь… собачья! Доводящая, как… Лота (!) до совокупленья с дочерями!
Не о том хотел писать, да в глотке что-то… У тебя такое ж? Вместе ж начинали.

11

Помнишь, Гондельман, у Гомера божественное местечко: «В море, лозы лишенном» и еще много лишенном чего.
Дело, безусловно, в неточном, как всегда, переводе; надо бы так: в лозах, лишенных вод вообще, кроме, конечно, сидру…
Странно, Гондельман, я бы даже сказал «больно!»: все изменилось, но неизменно главное: так же жива тоска по слепым, оттого бесконечным гомеровским волнам и - жажда…
Жажда - ничто, сказали б теперь. Главное - имидж. Понял бы это рапсод с профессионально пересохшим горлом?

12

Это вечная смерть моя, точнее, смерть вечно подле меня, суицид, как сказали бы, Гондельман, умные люди - это просто нечто вроде забавного аквариума с одиноким тысячелетним карпом, поставленного в изголовье постели. Одни Боги ведают, с какой стороны ложа вскочу я (или моя подруга) после утомительного разврата.
Убрать аквариум? Тогда вообще незачем жить, выходит.

13

Ага, Гондельман, вот и ты заметил: жирком, мясцом обрастаю, хотя всегда жил по поговорке: «Никогда ничего не просите», клянчил только. Видят Бессмертные, правда здесь таится: сами придут и сами все отнимут. Пусть веселятся, волки.

14

Вспомнилось вдруг: в детстве грозил няньке, кормящей меня из миски каким-то варевом:
«Если на дне миски к концу еды не появится, скажем, лошадка, - удавлюсь!» И Богами клянусь - удавился б.
…Гончары в те годы добросовестнее, видать, были или нянька боялась и выплескивала половину; или сама половину съедала, не помню.
А вот что удавился бы - помню, Гондельман.

15

Приближаются, говорят, праздники языческие - с украшенными хвойными ветвями, чем-то еще и главное -
с этими маленькими ароматными плодами золотистого цвета. Придется и мне отпраздновать: раздобуду где-нибудь сколько-то этих плодов и рассыплю в углу (если найдется угол), лягу и медленно, Гондельман, медленно стану снимать с них податливые золотые лепестки, и, прицелившись тщательно, как учили в гимнасиуме, швырять в тараканов.

16

Ну какой ущерб причинила городскому хозяйству матрона, выскочившая из нашего мусорного контейнера, будучи облаянной моею змеерожденной сучкой, что я держу за собаку, унося в суме переметной пару-другую
разбитых кувшинов да что-то из овощных обрезков? Не успел я ее поприветствовать даже, так быстро она убежала, прихрамывая,
однако исполнил второе из долженствующих мне поприщ: с утра я был в горах (ты знаешь мои привычки), так вот этим большущим букетом
шавку свою беспородную так отхлестал по морде и прочим телесным местам, что никуда букет стал не годен, только на компостную кучу.

17

Помнишь лет десять тому… справила мне Маринушка пуховичек китайский.
Вот уж где теплота! Утром наденешь и так сидишь дотемна,
Ночью накроешбся – спокойно спишь до утра, как Бо Цзый-и.
Теперь таких, Гондельман, шить не умеют.

18

Вспомнил я, Гондельман, твоего крокодила, к чад и домочадцев охране приставленного, да самих чуть не распростершего их (вместе с гостями) в корысть плотоядным птицам окрестным и псам.
Слава Богам, все теперь там, где им быть надлежит. Еще раз пользуюсь случаем
пожелать твоей благоверной выздоровленья скорейшего и просто всяческих благ.

19

Свобода, Гондельман, полная свобода. Холод и полная, полная свобода. Сам себе и любовница, и соперник, и егерь, и свора собак.
Как олень между опушкою леса и морем, с истонченными от постоянного бега, от тренья о воздух рогами.

20

Обдумывая это послание к тебе, Гондельман многомудрый, о многом и многих я вспомнил; десять лет пролетело, об этом можно судить потому хотя бы, что подросли дети; мой
вообще без меня вырос. Прошлого как бы не было - я читал не те свои книги, ты, оказывается, не те - свои.
А здоровье не вставишь обратно, не вдавишь, как пасту, обратно в тюбик… а будущее так неопределенно,

21

что поднимая привычный «За святое ремесло» тост, лишь одно осознаешь душою более-менее отчетливо:
если ты не способен, не замочив одежд, дойти до отхожего места, но еще способен без спазма желудочного выпить стакан алкоголя,
если ты уже разучился давить на себе насекомых, но еще способен, не зажимая носа, выпить стакан алкоголя,
если ты давно забыл имена своих детей, но точно помнишь, что способен выпить глоток алкоголя,

22

если ты годами не можешь добраться до могилы своей матушки, но способен, протянув в руку с пола,
выпить стакан алкоголя - упейся, упейся несчастная безумная душенька, ужрись, усандалься в последний
Божественный хлам, в «звездную пыль», вернее, картечь, как говорят готы, вообще в словотворчестве
тяжеловесны, но здесь точны, как Пифии…

23

И пусть тебе включат отопление в твоем апельсиновом ящике, и пусть сойдут к тебе любезные тебе тени,
чтоб уже никогда, никогда не разлучаться. Я и себе желаю такого: не на пирушке ж пошлой пить цикуту
и не в грязных термах нетвердой рукою кромсать вены. Чтоб уже никогда, никогда, Гондельман, не разлучаться.

1999

Экзерсисы к Наталье с прологом, эпилогом и хором

0 я маленький маленький самоубийца самоубийца свернувшийся калачиком
угревшись
на поминальной горбушке у поминальной свечи над поминальным стаканом
водки оказывается имел вас всех во все дыры но прежде
всего и всех — себя выясняется оттого и свернувшись немыслимо и угревшийся
и кажущийся абсолютно пьяным
и каких бы губ как губы губ половых и прочих (устричных например) ни
ласкали
стихи мои и камней (отчего-то
хочется написать «тюремных») отчего-то отчетливо очень так
что воротит не то что с души как от звука гобоя
а и с запаха водки воротит и с чего-то такого другого:
или прыгать с моста
или запах души
или запах конвоя
...ночь мигалочки вот я сквозь (я не могу не желаю
но как бы принужден) шевелясь извиваясь и воя (пальцы ломит как у шавки
обожравшейся
стрихнином) Итак: все деревья до тридцати метров и выше и любовь под
баркасами с дурой-рыбачкою (стоя?) становяся —
живое
я-то старый дурак по наивности думал что — я и она эти двое
...пребывала наяда в одиночестве щелкая чешуйками в такт «ах, мой милый
Золотов, Золотов...» тянет щупальца к самым
кишкам через рот и другое
отверстие
становяся живое
и кем-то куда-то отряжена столешня в пятнах давленых виноградин
уж не за мною ли?
Я же
вне
отделяющей меня от них стальной решетки
..................... те же говенные звуки гобоя
деревья от тридцати метров и выше; т. е. все написанное разумеется
мною
Люксембургский эфир бесконечного всякоязычного радио
и дамские кортики в ванной
и нечто из тех вещей про которые я не помню
но там есть слова «достанет ли мне для счастья в опустевших холодных
дюнах нежности и покоя под старой рыбачьей
лодкой»
это в анусе что-то щекочет (я как-то не понял) на краю
у чего-то всегда на краю вечно отчего-то тошнит но уже за барьером
стою
(тошнит очевидно от запаха мяса
сырого) вернее лежу ибо стоять не могу уже либо через меня и Землю
пропущен некий штифт
(А хотелось бы написать: через тебя и меня пропущен некий штифт)
и боюсь всего ибо (говорю вам) знаю что такое ад и рай и
изгнание из рая и сам собой прекращающийся ад
прекращающийся перманентно: сегодня например выйдя в сад
был ушиблен такою паранойей что черт его знает куда-то нужно
было бежать хотя бы на кухню делать сеппуку
харакири в конце концов «он умер» без конца повторять «он умер»
эти спасительные ритуалы без конца повторяя
спасительные
эти спасительные ритуалы


I.

Мы держали венцы над головами лучших подруги и друга,
я думал: «Господи, Господи, как же немеют руки!»
Ты думала (смею полагать) о чем-то похожем,
но и о чем-то другом тоже.
Мы делились друг с другом новостями науки и частями тела,
теперь эти части, произведя, впрочем, нечто самодостаточное, большею
частью пребывают без дела.
И это неплохо, это позволяет чаще делать маникюр и читать все газеты.
Иногда, правда, чешется где-то... там.
И младенец (не успев стать сыном) как бы... умер? (Не успели высохнуть
на твоем потолке и ступенях капельки моей крови.)
Остался некий абстрактный или, говоря современнее, виртуальный сын,
к которому я, (успев научить читать) не испытываю
волчьей любви,
как ко второму. Оттого-то я не в большой психушке, а в малой.
«Аллах акбар» — закричите вы — хорошо; «Банзай» — закричите вы — хорошо,
скажу, дело за малым,
дело вообще ни за чем, скажу я вам, мои дорогие, как говаривал
батюшка (легко ему так говаривается, на будущих его Гавайях).
Я помню «Бег Времени», Буль д'Онеж, золотые на столе туфли, кои
не мешали печатной машинке, бутылке вина, реставрируемой иконе.
Я помню пролежни, от которых днем и ночью орут, заразы.
Я помню — мы не любили психа с каплеобразною (слезообразною) родинкою
в углу правого глаза,
и еще — когда отключается электричество по всему дурдому сразу,
хотя такого, кажется, не бывало еще ни разу
(всегда находился придурок, в чьей зажигалке оставалась еще капелька
газа),
что все на свете не вокруг любви и голода вращается, а дурдома,
и все дороги, ведущие туда,
нами идомы.


II.

Нам верченье иных пластинок казалось столоверченьем.
Мы любили чилийцев и аргентинцев с их танго, с их чудеснейшим пиццикато.
По странности, не осталось ни одной пластинки,
ни даже приблизительной даты
в памяти: просто гниют где-то божественнейшие аргентинцы и чилийцы
с их Виктором Харой, Че Геварой и отдельно
божественнейшим пиццикато
когда-то. Ибо у свиней этих... короче, эти суки
(все ж там музыканты, е.. на мать, а как же, народ такой)... прежде
чем расстрелять, отрубали руки.


III.

Мы умели (в те Викторианские времена еще) прижаться друг к другу в
дождь под любым навесом, будь то кариатида или
химера.
Мы умели прижаться так, что (уже чужие)... Я обнял тебя, вернее,
ткнулся лбом в намокший драп; в нечто, вздрогнувшее двумя ступенями
выше; имея такой вой, какой не мог из лона твоего не вызвать ответного
(Истинный Бог!) пения.
А артикуляционный аппарат сработал в таком режиме, выдавая такие тексты:
«Убить тебя, что ли? Чтобы уже никогда из мертвых петель,
в которые ты меня вгоняешь, не вытаскивать потрепанный мой самолетик?»
«Да!» — заорал я в пальто и что под оным змеилось
(ты не была молодой христианкой тогда, просто томилась,
ты была подающим надежды молодым вивисектором) — «Сделай милость!»


IV.

Мы любили, когда папаша Жермон жарил яичницу в «Травиате».
И чем затерханнее была пластинка, тем отчетливее казалось, что не просто
так, а к какой-то дате,
еще мы любили (когда ты носила в себе младенца, как новую маленькую
циррозную печень)
доставать кофе, кокетничая; жарить шашлык в церковной печке,
грех, грех... Теперь он, наверное, отмолен,
ибо чего и делать-то в этой жизни, как не отмаливать грехов, не идти
на звук колоколен.
Еще мы любили... ты любила вкус анальгина,
потому что он означал ослабление боли хотя бы наполовину,
вообще вне боли мир не воспринимался, был тосклив, как гондельмановский
ужин,
так уж устроен был — или внутри нас или снаружи.


V.

Мы жили в такое время, когда бабушкин рецепт стоил анализа на спектрографе,
и чего я только не втер, не съел и не выпил, а ты вообще докатилась
до всякой дряни,
вроде... уринотерапии. Теперь мы пьем порознь, теперь мы
в каком-то смысле похожи на Римские термы:

кровь смешана с кровью, вином и водою в таких пропорциях, что
вусмерть ты пьян, или болен желтухою, или буен просто от жизни —
не различишь ни за что.
Еще с мочою.


VI.

Вообще это было чудесное средневековье, где нам дали были — лишь бы
еще не дали,
зато взять можно было лишь то, что еще не взяли.
Кто-то кого-то джавахарларил, насер, и все они улетали.

А их провожали ихние товарищи и иже с ними,
а мы, случайно прослышав про то, говорили: х... с ними,
и радовались, что живем на краю Вселенной, если даже не Ойкумены
русского языка, и в этом смысле должны быть
не-по-ко-леб-лен-ны!

И когда все, чему надлежало прорасти, собиралось-собиралось с процентами,
да такими,
что вымри сейчас страна — нам с тобою на всю жизнь хватило б, а беконом
и маслом
делились бы с тем же Буркина
Фасо. На этом форпосте ветер, задирающий юбки, странным
образом не обнажал ничего, так что правая
ляжка была отличима от левой
лишь с помощью точнейших вычислений.


VII.

...была уязвительная синь неба, как один огромный венец над нашими
головами,
синь, высасывающая мозги, далеко от берега, где окоем — это мир над
нами,
и если мелькала одинокая чайка над нашими головами,
мы кричали ей: «Здесь хорошо, оставайся с нами!» И мотали в разные
стороны головами.
Но это зимою в заливе. В другие времена года был «Энисели»,
и, как исчезли многие и многое, никуда не исчезли
непроснувшееся море, высокие дюны над
нами; и ты, устраиваясь в травах, говорила: «Камрад,
а ведь половина бутылки — моя» — А я
заставляя тебя замолчать или прижав губами бутылку этого коньяка, или
язык вымоченный в том же
коньяке; ну, не свинья?

Ладно, бросай пить, все это плохо кончится, дорогая моя.


VIII. (или эпилог)

Вот-вот, и ты понимаешь, не от венчальных бремен, от чего-то другого
нынче немеют руки и ноги.
Надобно о душе подумать, подводить итоги:
все вышеизложенное понравилось моей нынешней половине,
зато не понравилось прежней. Или наоборот. (Может ли половина
быть «прежней»?) В одну повозку двух трепетных ланей впрягать не нужно,
особенно одну из них. Или другую; ту, что
разбудив меня как-то странными вокруг гениталий манипуляциями,
не выпуская из рук маленького японского ножичка, спросила меня, готового
обосраться:
«А ведь красивый получился кораблик?» — «Нет, не красивый, и не кораблик,
а иероглиф, скорее, китайский,
но мы никогда не узнаем его значения; не стану же я снимать штаны перед
встретившимся мне китайцем, японцем и, упаси
Бог, корейцем.
(Разве что мексиканцем.) Выходит, ты зря старалась.
Дай мне нож, вытри кровь и прижмись ко мне, как ни разу не прижималась.
ХОР: ... (безмолвствует)

P.S.
Есть место, где не до конца распинают, где не дадут умереть, где все
— мимо.
Есть место с надписью на двери туалета (которой — двери — нету) «Привет
из Крыма!»
И
есть время, когда Господь Бог виден в деталях,
но не тебе, ибо ты погребен как раз под теми нужными листьями, кои
опали.
(Т.е. должны быть опавшими, чтоб видеть детали.)

P.P.S.
И если ты или кто-нибудь заведет речь о вечной любовной жажде,
я скажу тогда (было сказано кем-то умным): «в одну щель не введешь
дважды,
всякий раз эта штука немного другая».
Женщины вообще очень изменчивы, дорогая.

...гидротируются молекулы спирта, соединяясь с водою (вначале)
и становятся дюже вредными. Но мы, разводя эту дрянь, очевидного как
бы не замечали.
Так и пили. И мучали нас эти молекулы столько
долго, что остаток жизни прошел без толку.
Ведь остаток же, имеет ли смысл притворяться?
А ты притворяешься, даже пытаешься жить; я же откровенно валяюсь.
Я пишу эти строки в таком месте, которое не годится для того, чтобы
лечить воспаление легких.
Которое ни на что не годится. Плохо
то, что оно годится для таких вот вещей: сюда могут заходить две бляди
исключительно своей блядской природы за-ради,

ибо не нужен уже ни той, ни тем более этой.
«Вызову полицию!» — орут они порознь или дуэтом,
и если насчет полиции они, в принципе, правы,
сия полиция должна быть полицией нравов

или совести. Но таковые, по имеющимся у меня сведениям,

здесь отсутствуют. След., никто не приедет.

И вот какой странный мне сейчас пришел образ:
если вспомнить все — значит прожить ту жизнь еще раз,
значит, пока я пишу, я не живу этой, значит
возможно некое... усилие? действие? — чтобы не жить никакой. Иначе
не следовало бы и браться за авторучку, за хрен собачий, за хвост,
и все, что там выше,

ибо... ибо! А зачем, если не проболтать судьбу, не уговорить смерть
— ты пишешь?
Да-а, любовь моя! Когда меня повезут, смени мне носки, ибо в грязных

неловко. Примерно так же, как в разных. И потом, грязь не отторгается
от мертвого тела,
и сильно воняет оно... потом... это тело. На самом деле.
И, кроме того, им будет противно
с этого тела снимать ботинки.

Все, что сюда приходит, — это бомжи, сумасшедшие и почта
да пенсия по инвалидности (за сумасшествие), а уж насчет «ничего святого»
— так этого точно
здесь не валялось. Хотя когда-то желалось.
Уж очень умело ты нас в нашей любви убеждала,
себя убедила так, что теперь стыдно признаться
в ошибке. Но сказано (кем-то очень умным): «Взялся за гуж, обосрался

и стой». Потому как доказывать что-то и объясняться —
бессмысленно. Да и опасно: неизбежно приведет к аберрации
мотивировок. Проще — см. выше — то, что в кавычках.
_

И шрифт когда бы точный (как рыба, да) шрифт: оптимальный соответсвующий
определяющий соотнесенный с
(я консультировался я знаю я подползал) о! с вертикалью кож (sic!) так некие пейзажи
бывают вертикальными как чаши изнутри; с тем еще, господа, что называют «стоять на
пальцах» с висками и проч. к оным
приложимым с биением ее пульсацией нет с биением неких стай и вышних клиньев
отдельных представителей небес (кто первооткрыватель птиц?) под кожей
неба ж (наконец!) уходящих исчезающих тающих пернатых тлеющих темных
бескровных.

такой или подобный шрифт (вот с этой кожей неба и жилкой бьющейся куда) способен
лишь в малой мере изобразить похожее на: инъекции Господь инъекции а далее
непонятней неразборчивее прекрасне точнее непревзойденнее очаровательно–
двусмысленнее но чаще
все ж Господь всю (?) ночь (?) шептал с соседней койки бормотал хабаровск брат
большой шаман (грозил) с соседней некто в треххвостой шапке (два хвоста
из коих никому и никогда не принадлежали в последней был опознан хвост
сбежавшего из цирка опоссума
в двух дюймах от меня (здесь расстоянья тоже доложу что здесь лежать могли б... да кто угодно)
инъекции инъекции Господь инъекции Господь как чашки
крошил ломал как чашки как фарфор гортань и рот крошил рвясь сквозь чужой язык как зверь
в язык как зверь сквозь до-язык как зверь до сквозь-язык как человек намеревающийся
предстать перед своим Японским Господом будучи жестоко прикрученным к койке и
невероятно обоссанным
а жил так долго не раздеваясь ( по ночам особенно долго) оттого что кушал гуталин
...несколько дней тревожит неясная близость слов «цейс» и «лоботомия», блин.

только краешек тени лежащей ворочащейся на нем смерти и тень тени Японского его
Бога (суета и колокольчики капельниц колокольчики как на могиле азиата бывают
да что ему до них
до белоснежных павловских собак до рвущих сухожилия и вены) тень тени
сдвинувшись ко мне
и без того распластанному [зачеркнуто] и из получившегося (!) хирургическими ножницами
вырезаю букву «и» и даю сказать ему «и»
и сломанными хирургическими ножницами (хватило бы их кривизны)... и ещё и
ещё и даю сказать ему и они расступаются в страхе и
разбегаются и чтобы по ихнему
не означало exsitus (вой ужаса однако предполагаю) по-нашему это [густо зачеркнуто] вне
всяких сомнений.
а странно все ж. столь долго розно прожили (всю жизнь) что смена
палат и в этот раз пришлась куда пришлась и в прошлый – опять белили потолки и стены
_

как за вишневую сонетку за язык тянуть из дальних из Отцовых покоев извлекая для
сих поедателей кала и одиноких собирателей моллюсков в бесконечных одуванчиковых полях и женских
их близнецов глядя на
что там на маленьких на мутных (мутным взглядом) остающихся от [нрзб] женских часиках на
солнечных песочных набрякшей темно-розовым клепсидре о!
вишневым светло-вишневым: не убий блядь не
(время выходит либо уже вышло) укради возлюби гадина
ближнего своего............................................все
прочее легко додумать коль конечно спасетесь

сонетка да! посреди голого суицида потянуть (все встают (поднимаются) вытягивают головы в направлении)
вот: я встаю ( рис.1 без названия) наклоняюсь на собою лежащим (рис.2 «гроза прекрасна о крылом таким
о красота грозы впивается в затылок столь тщательно не выписать деревьев
и ..... на вспененной сирени и свет свет лиловой пены брызнет в травы и воздух лёта некой птицы обожмет виски»)
... над собою лежащим нежно словно губами касаясь пчелы в солнечном золотом ожоге сердцевины бутона
жасмина целую в губы ж (рис.3 «дай мне денег и я уеду») за что в приличном об-ве
бьют канделябром по голове

... жизнь изведена как если б всех жасминов крахмал всех имеющих пребывать под жасминами всех возможных
невест весь
до последней крупинки до пылинки был бы трачен бездарно на вечные нижние юбки каковая (жизнь)
должна бы быть трачена (воображая потерю родственников
перестановку мебели за стеною) набивкою чучел выполнением дорожных знаков указателей развешиванием
лошадиных фрагментов (черепов преимущественно – те во-первых легче насаживаются на обломанные
ветви кустарника в холодном бездорожьи в кромешной тьме иудейского ада а во-вторых их легче
после смерти представить и вспомнить
либо просто для понту
_

Назад